Но уже в самолёте, закурив после взлёта (тогда были два салона: для курящих и некурящих, сейчас тоже два: бизнес и эконом, где в обоих курить воспрещается), я, как говорит Задорнов, испытал настоящую гордость за отечественного производителя. В щели, между креслами, перед моим лицом появились фирменные очки и на английском, довольно весело и беспардонно спросили:

– Oh, sorry, you’ve Marijuana?

Из услышанного, я понял, что очки всё-таки извинились и слово «марихуана».

– No, no, – я замахал руками, – это папироса…

– Oh, пипьеросса, – мечтательно произнёс иностранец и сказав ещё раз: «Sorry», исчез в щели.

В Стокгольме меня, несколько позднее, оккупировали поляки, когда я достал «Казбек» и закурил. Три пачки улетели в подарок троим братьям по крови. Один из них на хорошем русском шепнул мне: «Шведы не знают, что это такое… Я пытался им объяснить, что – это русское „know how“, но они всё равно ничего понять не могут». Слушая его, я увидел боковым зрением, как по направлению к нам направляется один из охранников шведской фирмы. Подойдя, он рявкнул так, что я вытянулся, будто струна:

– Vi har ingen rökning droger!

– Что он сказал? Я ничего не понял. – Обратился я к поляку.

– Он сказал, что в стране наркотики запрещены. Я попробую сейчас всё уладить.

– Не нужно. Я сам их смогу поставить на место.

Повернувшись к охраннику «анфас», я во всю мощь своих голосовых связок, отчеканил ему и всем людям, находившихся в холле, отделяя слова, друг от друга:

– It’s not marijuana! This Russian tobacco! Everyone understand me?

По тому, как все притихли, я понял, что меня поняли, хотя, я знал, что английский мой просто отвратительный.

Поляки и шведы, после этого меня очень зауважали и говорили со мной, улыбаясь и, почему-то, тихо. А у меня улетело ещё семь пачек «Казбека» шведам, две – французам и по одной – датчанину, англичанину и американцу. Я был горд за нашу страну. Погордитесь и вы немного, а я продолжу.

Когда же шведы узнали, что у меня растёт маленькая девочка, они, видимо высоко оценив качество Русского табака, презентовали мне куклу «Барби». И что мне теперь с ней делать, я никак понять не могу.

Мысль вторая и её развитие.

В возрасте четырёх лет, я выцыганил у старшей сестры пупса. Это была немецкая кукла с моргающими голубыми глазками. Волосы на голове у пупса были такие же резиновые, как и он сам. Но больше всего меня поразило тогда то, что все суставные хрящики на пальцах ручек и ножек были обозначены такими же морщинками, как и у меня. Точь-в-точь – это были мои пальчики, только немного меньше. Их можно было сгибать. Правда, в исходное положение они возвращались сами, но это было уже неважно. Пальцы были настоящие, с аккуратно подстриженными ноготками. Ямочки на щёчках, маленькие сосочки-сисечки, бережно завязанный пупочек, ушки, точно изображающие младенца в утробе (об этом я узнал гораздо позже) и, даже обозначение попы – всё это было, как у настоящего младенца. Естественно, чего не было и не могло быть, так это признаков половой принадлежности. Но тогда этот вопрос не стоял у меня на повестке дня. Встал он лет через шесть-восемь, когда куклы уже не было и не с чем было подходить к маме с вопросом: «Мама, а это мальчик или девочка?», и на мамин ответ, что это девочка, уже с нескрываемым ехидством загнать её в тупик: «А с чего ты это взяла? Докажи!»

Я очень полюбил эту куклу и звал её почему-то Златой, может от телесного цвета её тела, а может и от Золушки, не вспомню уже сегодня, хотя сестра называла её как-то иначе. На этой почве у нас с ней проходили постоянные стычки и мелкие драчки, а однажды я укусил её за пупок: до чего дотянулся, за то и ухватил. Ор стоял на весь дом, а досталось от мамы сестре, потому как, я орал истошнее, забравшись под кровать, а сестрёнка меня оттуда достать пыталась, крича от боли. Но мама-то не знала, почему она орёт и плачет. Мама видела только конечный результат: я – отбиваюсь, сестра – атакует. Увидела и шлёпнула ей по жопе со словами: « Не приставай к нему!» Сестра, разрыдавшись ещё больше и от злости, и от боли, и от обиды, убежала на кухню. Тогда я вылез из-под кровати, взял маму за руку, привёл на кухню и сказал: «Мамочка, сестрёнка моя ни в чём не виновата. Это я укусил её за пупок. Простите меня.» После чего, я убежал и вернулся через пару секунд со Златой в руках. Хлопнув пару раз её по заднице, я изрёк: «Это ты во всём виновата. Сейчас же проси у всех прощение и в первую очередь у меня. Это из-за тебя я сознался в том, что сестрёнку укусил. А если бы я тебя не любил, то не сознался бы ни за что!»