– Надо опасаться таких барышень, – подумал Фёдор и, сладко зевнув, повернулся на правый бок, как учила его мама и первая воспитательница в яслях, Анна Ванна.

Маленькая девочка, четырёх лет от роду, отгрызла все пальцы ног у своей любимой куклы Барби. Барби привёз ей я и Стокгольма. Изделие было сотворено в Европе, не помню сейчас: может в Испании, может в Париже, а быть может и в самой Швеции, но естественно по Американской лицензии.

Так вот, обглодав обе барбиных ноги, девочка села на пол и горько заплакала: вместо пальцев на ступнях куклы красовались две дырки, в которые запросто мог залезть кончик карандаша.

– И чего ты теперь плачешь? – Как можно нежнее спросил я девочку, – это же твоя работа.

– Папа! Ты не понимаешь! Ей же больно, а я ничем не могу ей помочь! Помоги ты! Приделай пальцы на место!

Я посмотрел на ковёр и не увидел ничего, что могло напоминать пальцы. Бежевые крошки, словно пшено, рассыпанное на дворе деревенского дома для кормления куриц и петуха, накрывали паркет.

– И как ты себе это представляешь?

– Не знаю. Подумай ты. Ты же папа?!

Я присел рядом с девочкой, достал «Беломорину» и призадумался. Мысли мои потекли по двум векторам из общей отправной точки: «Что делать с Барби».

Первая мысль и её развитие.

«Беломор» я закурил ещё в шестом классе. Были тогда папиросы более дешёвые: «Волна», «Прибой», «Север», были и более дорогие: «Казбек», «Герцеговина флор», «Три богатыря». Но мой выбор пал именно на «Беломорканал». Ребята в школе, в основном, курили «Яву», она и сейчас имеется в различных модификациях, а я остановил свой выбор именно на папиросах, наверное, потому, чтобы отделиться несколько от масс. А уж когда Глеб Жеглов продул «Беломорину» прямо в глаза всему Советскому Союзу, я до конца утвердился во мнении, что выбор мой верен. Я и до Жеглова умел проделывать такой «фокус». Не помню, кто научил меня выдувать содержимое папиросы, но я знал, что за покупку «Казбека» в Грузии, в те временя, милиция могла и «обшмонать» подозрительного вида покупателя: в Тбилиси уже тогда умели продуть папирдульку, аккуратно подцепить папиросную бумагу и, вытянув её, словно сосиску из целлофана, набить «травкой». Случались казусы и у меня, но я считал виновным в них всё того же Жеглова. Приятель просил закурить, я давал, а он, шкодник, размяв папиросу до нужной кондиции, выдувал её, хорошо не в моё лицо, усмехался и говорил: «Ну, извини. Дай ещё одну». Первый раз, после выхода фильма, у меня, таким образом, выдули половину пачки, пока до меня не дошло, что мои одноклассники просто издевались надо мной. Когда же я послал их вдаль далёкую, они не обиделись, а рассмеявшись, повытаскивали из карманов свою «Яву». После этого случая, достаточно было одной продутой папиросины, чтобы человек, совершивший это проступок, навсегда забыл словесный оборот, обращённый в мой адрес: «Дай закурить». Спасало таких людей другое словосочетание: «Оставь покурить». Тогда, оторвав зубами кончик обмусляканной мною папироски, я отдавал без малейшего сожаления то, что держал в руке, даже если только что прикурил свою «Беломорину».

Собираясь в Швецию, я купил в магазине блок «Казбека». Это были двадцать пять пачек просто перетянутые бумажной лентой. На таможне в Шереметьево пять пачек были благополучно конфискованы нашими бдительными фискальными органами. И сколько я не говорил им, что могу провести два блока, столько же и они талдычили мне, что в нормальном сигаретном блоке находится двадцать пачек и, вообще, о папиросах в инструкции не сказано ничего, а если я буду качать права далее, они не выпустят со мной ни одной папироски, неизвестно для каких целей перевозимые через границу.