– Да я разве что говорю? – удивился деда. – Сама решай. Чай не маленькая.

Не хочет мне подсказывать, ждет, что я сама… Как ни решу, слова не скажет, не попрекнет. От того еще стыднее. Видел бы лесной дед, что выбрасывает, небось не кинул бы… А может не нужны ему эти грибы, как знать. Хорошо бы их себе оставить, но только, чтоб не совестно было. Дедок впереди ходко шагает. Еще немножко, из глаз скроется и думать не о чем. Все само решится.

Внезапно меня жаром обдает: а вдруг бы это был не чужой, а мой родной дедушка?! Как же я… От ужасной мысли отказывают ноги – чуть не падаю:

– Деда, давай скорей грибы!

Досадуя на себя, но все же с облегчением, второпях рассовываю белые по карманам – два не умещаются.

– А эти куда? – дед, чую, доволен, хоть и не кажет виду, посмеивается только. – Оставишь, может?

Мотаю головой: «В руки возьму».

– Ну беги…

– Дедушка-лесовик, – не жалея горла, завопила я и во всю прыть понеслась вперед по пыльной дороге.

А грибов-то он не взял. Сказал: «Сами ешьте».

– А у нас картошку воруют! – Танька выпалила новость и приготовилась: ну сейчас начнутся расспросы.

– Врешь ты все, – лениво сказала я, и подцепила пальцем парящую в воздухе липкую паутинку.

Кому нужна их картошка, ее ж от гороха не отличишь…

– Не, – вступился за сестру Сашка, – правда, целых три куста подрыли уже. Папка сказал: узнает, кто – шею свернет!

Мироновы, соседи наши, с этой картошкой, как с писаной торбой: мол, она особенная: сперва мелкая-мелкая, а потом как вымахает с футбольный мяч! Даже журнал «Сельская новь» показывали, где про это написано. Ну, не знаю… Сентябрь уже, а картошка у них – курам на смех. И вообще, на их папку глянешь, никакой картошки не захочешь: руки, что ноги, и кулаки как буханки.

– Может, это не человек копал? – говорю я, и зловещее «не человек» с еле слышным шелестом слетает на голые Танькины коленки вместе с палым березовым листиком.

– А кто?! – округляет глаза она.

– Вдруг это… крот? – подпуская ужаса в голос, в тон ей испуганно отвечаю я.

Таньке шесть еще только будет, и то не скоро, а Сашка-дурак, чего испугался? Он всего на год меня младше; куриное перо за ухо сунул: я, говорит, индейский вождь! – тоже мне герой!

Про крота, это я так… просто слышала, как взрослые говорили, что он в земле живет и грядки портит. А Сашка вдруг предлагает:

– Хотите кротовый ход посмотреть? – и повел нас к сарайчику на краю огорода, где грабли, тяпки и лопаты свалены. Обошли мы сарай, Сашка возле стенки присел и палкой крапиву раздвинул. А там прямо под досками подкоп – дыра здоровенная – голову просунуть можно – вот те раз!

– А зачем он в сарай лез? – робея, спрашивает Танька.

– Известно зачем: греться, – Сашка невозмутим. – Ночи-то теперь холодные.

– Слушайте, его надо поймать, – осмотрев дырку, предлагаю я. – А то конец вашей картошке! Что тогда зимой есть будете?

Сашка озабочено кивает.

Ловить решено нынче же, возле картофельных грядок: как начнет темнеть, спрячемся в кустах и будем караулить. Танька боится, а мы с Сашкой – не очень. И потом, урожай—то надо спасать!

Сашка побежал штаны надевать. А нам с Танькой штанов не положено, мы к поленнице пошли – вооружаться. Я подобрала сук потолще, Танька нагребла по дороге полный подол яблок – в крота пулять. Сашка явился, неся на плече индейский лук со стрелами.

Как солнце за Николину гору стало клониться, мы засели в смородине. Прямо за кустами начиналась бурая картофельная ботва, вповалку лежащая на осевших грядках. С краю, только руку протяни, земля небрежно раскидана: подсохшие серые комья и мелкие красные картошины валяются на меже – явно кто-то рылся…