Туманный лес заколдованный: войдешь в него как в ведьмин котел, марь всего тебя окутает, переменит – и выйдешь незнамо кем. Это я нарочно себя пугаю, для интересу. Смотрю, лес вокруг чудной сделался – будто я под землю зашла, выше головы подмытые корни берез как ребра торчат. Видно, в овраг угодила, а как – не заметила.

– Ау! – кричу, – Деда! – Тихо. Не слышит он. Вылезать надо, но склоны крутые, скользкие, самой выбраться трудно, – Аууу!! – Тишина. Да что ж это? Рядом ведь ходил!

– …ууу! – загудел, откликнулся вдруг лес – дедушка отозвался. Сюда идет, слышно, как сучки под сапогами хрупают.

– Деда, – подала голос я.

Нависшие ветки ольхи колыхнулись, и в овраге сгустился дед. Не мой. Чужой чей-то, с большим мешком. Зыркнул сердито:

– Чего орешь?

Я скорей за куст отступила: вот он туман-то что наделал! Дедушка мой пропал, а вместо него – этот. Ну как посадит меня в мешок!

– Ладно, – говорит, – выходи, не бойся.

– А вы кто? – спрашиваю.

– Я-то? – старикан грозно ворочает мохнатыми, бровями – как две белки у него над глазами сидят. – Я дед-лесовик, – голос густой, как смола. – А ты чего в моих владеньях делаешь?

– Грибы беру, – говорю, и на всякий случай корзинку вперед себя выставила. Дед заглянул:

– Куды мухоморов столько? Ай мух морить?

– Где ж мухоморы? – осмелела я. – Осиновики это! – показываю ему чистые замшевые шляпки и синяки на срезанных ножках.

– Хо-хо! – смеется дед, – вот у меня грибы так грибы! Глянь-ка! – он присаживается на корточки и отворачивает край мешковины. Ахаю завистливо – полный мешок белых! Темно-коричневые шляпки влажно светятся в глубине.

– Где ж вы набрали? – с тупой надеждой спрашиваю я (так он и скажет!).

– Там, – бесхитростно сияет дед, – на косогоре, – и рукой машет в сторону, откуда я пришла.

Быть не может, думаю. Нету их там. Нагнулась, вытащила из мешка один, колупнула хрупкую ножку пальцем – так и есть, дырка.

– Валуи это…

– Где ж валуи?! – всполошился дед. Достал один, другой, разломил – увидел пустотелое нутро и грязноватые пластинки, загоревал. Потом опять на меня уставился, – Ты чья ж такая шустрая будешь?

Узнав, что дед мой тут и скоро придет, лесовик засмущался:

– Ну я дожидать не стану, пойду… – подхватил мешок и исчез в тумане.

Мы с дедулей после того недолго ходили – корзинки наши отяжелели, да и день был уже в силе, пора к дому. Повернули назад, держась вдоль оврага, на дне которого таяли влажные дымчатые клочья. Неподалеку от опушки дед стал:

– Эге… Это кто ж столько валуев наковырял сдуру? – под ореховым кустом груда разбитых и потоптанных непутевых грибов. Горькие они – разве на посол, да и то…

Узнав про чудного дядьку с мешком, дед пожал плечами: «Обознался, видать, и немудрено. Вон туманище-то, белый свет застит… А это чего?» – он поворошил кучу, и я взвизгнула от восторга, углядев породистую шляпку со сливочным исподом – одну, другую… Боровиков среди сора нашлось штук семь. Ну вот, теперь и домой можно. Обещала белые – нате, пожалуйста!

Дед нарезал стеблей пижмы, корзинки прикрыть, ее желтые пуговки пахли горечью в холодном воздухе. Нагруженные и усталые, мы неспешно вышли из лесу, повернули на пустынное шоссе, над которым низко плыло замощенное тучами небо (ввечеру польет!).

Далеко впереди шагал коренастый дедок с тощим мешком на плече.

– Деда, вон лесовик давешний! Порожний домой идет… и…

Дед прищурился, вглядываясь:

– Ну, чего ж замолчала?

Да так… Нехорошо выходит. Я сразу про белые подумала – наши они теперь или нет?

Деда мигом меня раскусил:

– Что, – говорит, – грибов жалко?

– Так он же сам их бросил! А мы по-честному нашли… – я повернулась к нему, вглядываясь в глаза, ища одобрения.