Я долго стояла над ним. Потом укрыла зверька мятым лопухом и побрела в школу.

Моя первая школа. В ней же учились моя мама и моя бабушка

После четвертого урока Александра Борисовна велит мне остаться в классе.

– Садись, – говорит она и показывает на парту перед учительским столом. – У меня к тебе важное поручение.

Я сажусь и во все глаза на нее пялюсь. Какая же она красивая – вся бело-розовая, пышная и круглая как зефир. Даже волосы круглые – в крупных желтоватых кудрях, прямо как у куклы Тани, которую мне обещали, если я буду отличницей. Бабушка говорит, первую учительницу навсегда запоминают. Значит и я свою не забуду. Смотрю изо всех сил. А она говорит:

– Да ты не слушаешь совсем! Повтори, что я сейчас сказала?

– Эээ… про имперализьм – выталкиваю я последнее застрявшее в памяти слово.

– И все? О чем ты только думаешь!

Я чуть не сказала, о чем, но вовремя прикусила язык. Вдруг Александра Борисовна рассердится и двойку поставит?

Она вздыхает и опять объясняет про какой-то смотр против имперальзьма, в котором наша школа участвует. А из меня хотят мальчика сделать – не взаправду, а так. Мне надо будет газеты продавать. Понарошку. Бегать по сцене и кричать: «Купите газеты, купите газеты!» И все.

– Я не хочу мальчиком, – говорю. – Вот если бы принцессой…

Александра Борисовна еще громче вздыхает:

– Ты уже большая и знаешь, что кроме «хочу» есть еще слово «надо». Знаешь ведь? – она сурово на меня сморит. Я киваю.

– Вот и хорошо, – улыбается учительница.

Я буду, буду мальчиком – пусть только она улыбается!

Смотр уже скоро. Говорят, все школы выступать будут. Но только большие ребята. Из маленьких – я, да Ленка Насонова, больше никого не берут. Ленке ничего делать не надо, просто в красивом платье стоять и держать воздушные шарики, как на 1 мая. Она будет как будто наше счастливое детство. Вот всегда так: как в нарядном платье – так Ленка. Потому, что у нее золотые волосы и ямочки на щеках. А у меня, говорит Александра Борисовна, такие глаза грустные, будто я не в СССР выросла. А где, не говорит.

Газеты не понарошечные оказались, а самые настоящие, с не нашими буквами. Я смотрю – ничего не понятно. Зато там цветные картинки. А в нашей городской «Правде» все серое – даже не разберешь, коза это или трактор.

В общем, дают мне эти газеты, велят по сцене бегать туда-сюда и громко кричать: «Купите! Купите!»

Я кричу, а Александра Борисовна головой качает: «Не так. Слишком ты веселая. Жалостнее надо». Потому, что смотр будет про то, как плохо жить в других странах, и как хорошо – в нашей.

– Представь, – говорит Александра Борисовна, – что ты мальчик Джон из Америки.

Я не знаю, где Америка, мы это еще не проходили. Но наверное дальше, чем Тула, а я так далеко не была. Александра Борисовна говорит:

– Там в этой Америке люди на улице в коробках живут. В больших таких – из под телевизора или холодильника. И едят там, и спят. И Джон тоже в коробке живет, – она гладит меня по пушистой макушке, а я думаю, вот ужас! Вдруг бы я и правда в Америке родилась?!

– Есть Джону нечего, – грустно продолжает Александра Борисовна, и чувствуется, болит ее доброе сердце за несчастных американских детей, – Приходится газеты продавать, чтоб заработать на хлеб. А если никто не купит, Джон умрет с голоду, – она длинно вздыхает. – Поняла теперь?

Я скорбно молчу.

– Иди и подумай обо всем хорошенько, – отпускает она.

Дома бабушка пришивает к чужим черным штанам красную заплатку. Штаны Вовкины, соседа нашего. Он в них по заборам лазит, брючины обтерханные, что надо. Я бабушке рассказываю про Джона, который в коробке живет.