В антракте мне купили мороженое на палочке и длинную-предлинную серебряную конфету, завернутую в шуршащую фольгу и перевитую розовой бумажной тесемкой – такую красивую, что жаль было есть ее.

Во втором отделении явился наконец и слон. Не такой большой, как я думала, но очень умный. Он даже знал буквы. Дрессировщик показывал ему азбуку и, если нарочно называл не ту букву, слон сердито мотал головой и протестующе ревел. Еще он умел танцевать, стоя на шаре и кланяться, подогнув толстые передние ноги.

Но больше всех веселили зрителей клоуны – Толстый и Тонкий. Они делали разные глупости – очень смешные и вообще баловались. Но их никто не ругал. Наоборот, все хлопали и кричали «Браво». И я.

Когда слона увели, клоуны опять выскочили на манеж. У Тонкого была крыса на веревочке, он крутил ее над головой и кидал в зрителей. Все визжали и орали. Я мечтала, чтоб Тонкий кинул в меня – я не боюсь. Но тут дядьки в синих рубахах вынесли на арену блестящие лесенки, горки, тумбы и принялись строить из них что-то в середине манежа. А клоуны придумали красть у дядек разные вещи. Толстый дразнил их крысой, а Тонкий тащил то отвертку, то моток проволоки. А когда спер целый ящик с инструментами, дядьки разозлились и стали их ловить. Тонкий убежал, а Толстый попался.

Один дядька снял широкий ремень и, нагнув Толстого, стал его лупить – было много пыли. Толстый рыдал как фонтан, из глаз его били длинные струи. Вокруг хохотали, согнувшись в три погибели. А я злилась на Тонкого: зачем он бросил друга на расправу! Потом дядьки отпустили Толстого. Он отполз в сторонку, погрозил им кулаком, и вытащил из штанов… подушку.

Тем временем дядьки построили горки-лесенки и ушли, а на манеже стали выступать хорошенькие беленькие собачки. Потом цирк кончился и мы поехали домой.

В автобусе я села у окна – смотреть на вечереющие дали. Автобус плыл в ромашковых полях, над нами медленной рекой текли кремовые облака и утекали за окоём, отмеченный голубой щеточкой лесов на горизонте – туда, где мы больше никогда их не увидим. От этого – от того, что все проходит и кончается – и цирк прошел, и облака уплывают, стало грустно. А некоторые вещи все равно остаются, думала я. Вот Тонкий бросил Толстого – куда это денется? Это уж навсегда. И мы с Сашкой тоже вместе нахулиганили, а наказали его одного. Потому, что я в цирк хотела… И этого уж не изменишь. Почему так?

– Ма, – я подергала дремлющую мать за рукав, – А почему Тонкий оставил Толстого и сам убежал?

– А? – сонно вскинулась мать, – кто убежал?

Я замерла в тайном страхе, вдруг она сейчас скажет… правду?

– Тощий-то? – мать немного подумала. – Ну у него ж не было подушки в штанах. Что же ты конфету не ешь? – спросила она.

Серебряная палочка в розовой обвязке все еще лежала нетронутая у меня на коленях.

– Сашке отдам, – внезапно решив это, сказала я и, отвернувшись, стала опять смотреть в окно на тлеющие полосы заката. Автобус мерно потряхивало на ухабах. До города еще ехать и ехать. В дальних деревнях на краю мира зажигались уютные желтые огоньки.

С вечера бабушка включает радио погромче. Пока голос ее племянницы – Зои тарахтит из решетчатой белой коробочки на стене о том, сколько молодой капусты укра… убрали с полей труженики нашего района, радио никто не слушает. Но потом она заканчивает молоть чепуху и переходит к главному.

– И о погоде, – преисполняясь важностью момента, с оттяжкой произносит она. Слушатели вздрагивают и приникают к радиоточкам.

– Тише! – шикает бабушка и замирает, вытянув шею.

О пришествии хорошей погоды наша Зоя вещает проникновенно. Ну ясно! От положения дел на атмосферных фронтах зависит исход пресловутой «битвы за урожай», причем не только на совхозных полях, но и в нашем огороде. Однако на этот раз у бабушки на уме другое…