– Живое! Спорим?

– Спорим, – согласилась я, и сунула в рот остаток огурца.

Он решительно подергал старые рыхлые доски и выбрал ту, что потоньше:

– Вот эту давай.

Вдвоем мы ухватились за верхний край, и рванули на себя. Доска не поддалась. Тогда мы покрепче уперлись коленками, навалились дружно и дернули еще разок. Под животом у меня что-то хрустнуло и… стало ясно, что Сашка проспорил.

Мрачная комната, открывшаяся в проломе – одну доску мы выдрали, другая сломалась – была пуста, если не считать разного хлама. Серые от грязи, давно потерявшие цвет обои, висели клочьями. В дальнем углу сверху отклеился порядочный их пласт вместе с приставшей к нему дранкой. Завернувшийся край шевелился от сквозняка, и шоркал по стенке, производя тот самый загадочный звук, да свистел в треснувшем оконном стекле ветер.

– Ну, кто был прав? – с торжеством сказала я.

– Ой, чего мы натворили… – протянул Сашка.

Оглядев учиненную поруху, я чуть не заревела с досады: возьмут меня теперь в цирк, как же! Скажут: «А кто обещал хорошо себя вести?»

Тут в квартире Мироновых хлопнула дверь.

– На меня все вали, поняла, – успел предупредить Сашка прежде, чем на нас налетела тетя Маруся.

Про воров и мертвяков она слушать не стала. Схватила Сашку за шкирку, затрясла, запричитала: «Это кто сделал, а? Кто стенку разворотил?!»

– Тетечка Маруся, пустите его, – молила я.

– А ты что его защищаешь? – напустилась она на меня, – Вместе небось хулиганили? Вот я родителев твоих позову! Все им скажу! Разорители!

– Не надо! – крикнул Сашка, которого наконец перестали трясти. – Это я поломал, – и сделал мне страшные глаза: «молчи!»

– Уж я знаю, кто! – бушевала тетя Маруся. – Вот я тя, стервеца, к папке-то сведу!

Быковато склонив голову, Сашка стойко терпел трепку.

Наконец тетя Маруся выдохлась, отпустила Сашку, и вытерла руки о фартук. Потом обернула его краем горячую ручку сковороды с картошкой, и все еще бранясь, унесла ее в комнаты. Сашку ужинать не позвала.

– Что теперь будет? – испугано спросила я.

– Гляди, чтоб она мамке твоей не нажалилась, – буркнул Сашка. – А то будет тебе цирк…

В непрестанной тревоге я стала следить, не исполнит ли тетя Маруся свою угрозу. Но она хлопотала по хозяйству и всякий раз пробегала мимо – я переводила дух. Пролом в стене леоновский папа заделал свежими досками. Насупленный Сашка переминался рядом, подавал отцу то молоток, то гвозди. На меня он не глядел.

В конце недели всё наконец решилось. Меня позвали: «Ну, ты хорошо себя вела?» Я не знала, что отвечать (вдруг тетя Маруся все же наябедничала?) и молчала, потупившись. Меня погладили по головке, и велели собираться: завтра едем. Душа моя преисполнилась буйной радости. Она разгоралась во мне с первого дня, с рокового «Если… то поедем в цирк». Каким трудным, прямо-таки невыполнимым оказалось это «если» – не грязнить платье, ничего не делать без спросу, ни с кем не ссориться и не драться… список был такой длинный. Но ожидание счастья уже поселилось во мне, немыслимо было от него отказаться. Оно сидело глубоко внутри, и грело, что бы я ни делала. И вот, наконец, едем! Сбылось! Все исполнилось, как я ждала и мечтала. Только еще лучше.

Цирк блистал цветными огнями, бухал барабанами и дудел золотыми трубами. Он был весь круглый – даже крыша, и такой громадный, что вместил бы хоть сто слонов! Там кричали «Алле оп!» и делали изумительные вещи: вертели на пальце тарелочки, кувыркались на ходулях, маленький лысый дядька в красном колпаке пыхал огнем, как змей-горыныч, а женщина-змея изогнувшись, кусала себя за попу, к которой был приделан сверкающий чешуей хвост. Бородатый верблюд катал разодетых в пух и прах обезьянок, а усатый фокусник в черном плаще взял и отпилил одной тете голову. Но она не расстроилась, и все равно ему улыбалась.