Когда дверь закрылась, Фредрик умоляюще протянул руку.

– Ты не должен думать только о себе, Фредрик! – строго сказала Кьерсти. – И ты не можешь вдруг явиться к Хельге, имея с собой на трех детей больше, чем собирался.

Элида молчала.

– Нет! Все должны ехать вместе! – выдохнул Фредрик, схватившись за сердце обеими руками.

Это снова заставило Элиду действовать.

– Пожалуйста, уходите! И большое… большое вам спасибо, – прошептала она и кивнула каждому в отдельности.

И они ушли. А что им еще оставалось?

Элида чувствовала, что взяла вину на себя. Отцовская любовь была очевидна. Все ее видели. Она понимала, что должна поддержать его в присутствии всех. Во всяком случае, дети должны услышать, что и она тоже хочет, чтобы они поехали с ними.

Когда Элида и Фредрик остались одни, она остановилась посреди комнаты, не в силах подойти к кровати, хотя Фредрик тянул к ней здоровую руку.

– Я знаю, как тебе будет трудно. Ведь я знаю…

– Да! – жестко сказала она. – Но так же трудно и отдавать своих детей чужим людям, – проговорила она бесцветным, безутешным голосом.

– Ты простишь меня?

– То, как ты себя вел? Не знаю, Фредрик, – по-прежнему жестко ответила она. И вышла вслед за всеми, прикрыв за собой дверь. Связь между ними ослабла. И Элида не знала, станет ли эта связь опять такой же крепкой, как прежде.

Накануне вечером она наказала себе не плакать, когда приедут за детьми. И без того все было достаточно тяжело. Наверное, ей помогли молитвы, она долго не спала той ночью. Когда она убедилась, что Фредрик уже заснул, она встала, вышла во двор и спустилась на берег. Там, наедине с собой, она прижалась головой к покалеченной иве, на которой еще не было почек.

Потом столкнула ногой в воду камень. И тут же почувствовала запах моря. Запах ледяных гниющих водорослей и провонявшей в трещинах камней воды, как ни странно, помог ей. Она вдруг вспомнила, что именно этот запах, этот проклятый запах всегда пробуждал в ней желание уехать отсюда. И пока Элида стояла там, в холодном ночном свете, позволив ветру растрепать и распустить ей волосы, хотя этого никто не видел, пока она стояла там, вытирая глаза и нос и радуясь, что ее никто не видит, она твердо решила, что все обернется благословением Божьим. Фредрик поправится. А она увидит и узнает многое, кроме телефона на стене в Русенхауге. Все к лучшему.

Хорошо. Значит, ее молитвы как будто были услышаны. Этого она уже не забудет. А Хельга и Карстен теперь всегда будут помнить, кто из родителей их любит больше.

Так решил Фредрик.

Первое воспоминание в моей жизни. Я просыпаюсь в своей кроватке, темно, я карабкаюсь, чтобы встать, держась за сетку, и зову маму. Но ко мне подходит не она, а тетя Эрда. Война, но я этого не знаю. С жильем плохо, и мы живем в одной комнате в доме тети Эрды и дяди Бьярне в Ведхёггане на Лангёе.

Тетя меня укладывает, укрывает и что-то говорит мне. Когда она уходит и закрывает дверь, темнота возвращается. Но за окном яркий свет. Через окно он бросает в комнату крест. Крест большой и падает на меня. Или я падаю в него. Потому что я опять встала на ноги, но уже не плачу и никого не зову. Просто стою в этом кресте, который находится вне меня, вне моей кровати, вне тетиного дома. Свет креста такой яркий, что я падаю. Меня тошнит. Но я еще не понимаю, что чувствую.

Однако потом, после многократного повторения, я уже знаю, что это – тошнота.

Второе воспоминание. Я сижу на черном лакированном детском сиденье, оно прикреплено к багажнику маминого черного велосипеда. Она едет по очень прямой дороге, по обе стороны от нас море. Не деревья, не поля, только камни, небо и море. Позже я узнаю, что это мыс, выступающий в море на западе острова. Серый теплый день, конец весны или начало осени. На маме куртка из материи, похожей на кожу. Я уже хорошо разговариваю – только что я спросила у мамы, не содрала ли она эту шкуру с тетиной коровы. Она отвечает, что это не ободранная шкура, просто похоже. Это такая ткань, ее соткали точно так же, как она ткет половики.