томия27 не слагается в понятие «уют».
Последних журавлей измученные клинья
(откуда появились в строчке журавли?)…
Трава вокруг и взоры к Литве
(ведь я же не поляк!), к страданиям земли
родной влекутся… стоп! Чужая песня.
Другой поэт, другие времена…
Пиши о том, что интересно,
о том, чем душенька твоя (твоя!) больна.

2

Прислушался к душе. Как шумно:
бесплодных мыслей, фраз, поступков толчея
гремит над ней, благоразумной,
и гонит вниз, к подвалам бытия.
Себя не слышу. Голос мой негромок.
Кричать не смею высшего внутри.
Но как уйти из душных мне потёмок?
Как слух потерянный мне снова обрести?
Остановись, мгновенье! В каплях мутных
так трудно уловить чудовищный поток.
Но в нём мелькает поминутно
(вглядись, вглядись внимательнее!) Бог.

Санкт-Петербург

«Забыть про всё – писать. Стараться…»

Забыть про всё – писать. Стараться
и в этот раз влезть на вершину,
с которой дважды я срывался
лавиной.
Да, да, – достать чернил. Но плакать
в начале песен февраля, —
что в небесах лягушке квакать.
Не стану я.
Прислушаться душой к аккордам
далёким, звукам вечных струн вновь, —
мне будет чем ответить ордам,
отрядам новых гуннов.

Санкт-Петербург

«…А день рожденья у меня в феврале…»

…А день рожденья у меня в феврале,
когда скрючены морозом мосты,
и когда больше всего на земле
самоубийств из-за отдалённости весны.
И вот теперь – подобный февраль.
За окном – ожидаемый век
с общим лицом, и – как ни жаль —
сегодня я – тридцатилетний человек.
Хлеб изгнанья я вовсе не ел,
не глядел на изнанку вершин.
Так и дожил, великовозрастный пострел,
до макушки с пучком седин.
Похвастаться нечем. Зато будет сыт
пушки бонапартовой ствол,
зато тропа, что к монументу бежит,
заросла б, если б я не прошёл.

Санкт-Петербург

«В стране этой тёмной торопятся сны…»

В стране этой тёмной торопятся сны
в цветные легенды облечься
и броситься в мир из немой глубины
в стремленьи своём быстротечном;
взрываются в вывесках, в окнах кричат,
сияют в глазах и улыбках,
всю жизнь превращая в неоновый ряд,
в иллюзию, шутку, ошибку.

Хельсинки

Про собаку

Чуть римский зал где-то вблизи Просвета28,
где спят пейзажи в летнем стиле Фета…29
Между полей, озер, садов и гроз
застыл печальный пес.
Когда б я был лихим искусствоведом,
и ремесла того секрет мне был бы ведом,
собаки грусть бы я связал
с теорией художества начал,
и с биографией художника (то Поттер30) —
порой печальной, а порой и беззаботной —
включил бы в текст эпохи суть —
всё объяснил бы как-нибудь.
Увы, я не знаток искусства кисти,
во мне лишь кто-то добрый виснет.
И потому меж фруктов, драк и роз
глядит мне в сердце грустный пёс.
Вдали таинственный таится город,
который взял реку за ворот
и заключил между мостов
в густые сети сан. узлов.
Свобода где-то за рекой…
Собаке машет как рукой
старуха-мельница. Рейсдаль31
вручил бы приз «за даль»
художнику печальных псов
(плюс стад хозяйских и быков).
Однако – нет. Здесь приз – «за грусть»,
пусть за собачью, пусть…
Но эта грусть в глуби предвечной
такая человечья.

Санкт-Петербург

Полночь

В безмолвия гуще купается слух,

как тело курортника в волнах,

и тянется к звёздам изменчивый дух,

очнувшись от тяжести дольней.


Молчит, недвижим, мой ночной океан,

качается сонная лодка…

Но всё же… Вглядись в этот чёрный экран:

Вселенная движется ходко.


Санкт-Петербург

* * *

Как хорошо, что ты не появился,

мой бедный стих. И я теперь свободен

от написания сатиры или оды —

всего того, чем разум соблазнился.


Рассвет над тихим озером не станет

ни темой, ни сюжетом и ни строчкой,

этапом моей службы беспорочной

безусому потомству в назиданье.


А жизнь глупца рассеется, как пепел,

над рядом человечьих поколений.

Иль пропадёт в туманности забвенья