Морщит панцирь в лихом вираже,
Порождает глухие сонеты
В зной игриво-тоскливого лета…
Боже мой – это было уже!
«Мне нравилась женщина… Женщина? Нет…»
Мне нравилась женщина… Женщина? Нет,
Не плоть и не кровь составляли
Тот образ, всплывал что как правило вслед
Моей властной сути – печали.
Она проявлялась, печаль, но как дым,
Лишь став на мгновенье желаньем,
Стирала из памяти фибром одним
Бурление снов и терзаний.
Какие-то чувства, пылинки утрат
В душе пробуждались незвано.
Мне нравился смех её, но во сто крат
Я слёзы любил её, странно…
Ещё я любил её смерть, а ещё
Хотел не рождать её снова;
Но разум не знал, где здесь нечет, где чёт
И зеркала жаждал кривого.
Я мучился – долго, отчаянно, мне
Казалось, что щупальцев змеи
Сосали из чрева в пустой тишине
Нектар мой. Я делался злее.
Я делался твёрже, быть может мудрей;
Наверное, это призванье —
Уйти в глубину и вкусить поскорей
Щедрот от того состоянья.
Я звал это «женщиной», мне самому
Хотелось назваться «мужчиной»,
К началу придти, пусть пока к одному,
Без цели и веской причины.
Но лишь на мгновенье, всего лишь на миг
Возжаждав распада виденья,
Я тут же на шёпот менял нервный крик
И вновь обретал к ней почтенье.
Смирялся с водою, землёй и огнём,
Хоть сущности их мне не милы,
Лишь воздух кляня лютой руганью – в нём
Мои тихо таяли силы.
Бежали секунды, мелькали века,
И в безднах их след узнавая,
Свой страх поборов, улыбался слегка:
«Ты здесь? Что же, здравствуй, родная!..»
Огонь
И мы смотрели на огонь,
И мы хотели прикоснуться,
Чтоб тотчас вырваться, очнуться…
Но, дрогнув, медлила ладонь.
Утробной похоти пожар
Мечтав сравнить с огнём природным,
Души аморфность со свободным
Стихий горением; угар
Трескучих лет и зим бесплодных
Из глубины телесных нор
Развеять по ветру, как сор,
Мечта была умов голодных.
Но миг отрыва от основ,
Миг воспаренья над отчаяньем
Пронёсся тотчас, и венчаньем
Со страхом, под звуки хоров
Его закончился полёт.
Лишь ветер дул всё также скромный,
Лишь мир безмолвствовал огромный,
Нам подарив тоски налёт…
Огонь горел недолго. Мы
Его с досадой затушили.
И искры алые кружили
И гасли, прячась за холмы…
Аттила
Я знал снисхождение неба,
Я чувствовал горечь земли.
Коварно, настойчиво, слепо
Росли, извивались, цвели,
А после кукожились, стыли,
Сорвавшись, гноились слюдой,
Плоды безграничности силы,
Вели что меня за собой.
Я мерно ходил по долинам,
Грустил на излучинах рек
И вовсе казалась недлинной
Та мера отчаянья – век.
Внимая, как остов твердыни,
Всем игрищам вод и огня,
Я знал, что величьем и ныне
Снабжает безбрежность меня.
И рая забытого кроме
Одну был научен чтить твердь,
Где счастье – в тягучей истоме,
И где неизбежностью – смерть.
Я помнил цвета постоянства,
Я видел отметины нег;
В одной лишь – постыдного чванства
Мой нимб неразумно померк.
В других – забытьи и печали —
Он жарче блистал и ясней.
Но самую странную звали
Как будто бы нежность, я с ней
Разнился лишь в скромных деталях,
Лишь парой мельчайших частиц;
Но жертвою ложных реалий
Был вынужден часто пасть ниц.
Её ненавидел я люто,
Но, двойственной сущности раб,
Искал подсознательно чуда,
Стремившись к теплу знойных лап.
Я ей обожжён был, не спорю,
Но вскормлен был всё же другой.
Не важно, к стыду что и к горю
Порыв был направлен у той.
Лишь ненависть – вечная правда,
Царица подлунных степей,
Была рождена мною; равно,
Как я был извергнутым ей.
Любовница – вечно с тобою,
Сестра моя – вечно в тебе;
Уж если владеешь судьбою,
Потворствуй же этой судьбе!
«Усталые грёзы тревожны…»
Усталые грёзы тревожны.
Остатки безумств – коротки.
А чувства – противны и ложны,
Хоть их и лелеешь ростки…
«Ласковые тени, будущего сны…»
Ласковые тени, будущего сны
Были непорочны, стали вдруг грешны.