«Липкие испарения памяти вновь…»
Липкие испарения памяти вновь
клубятся загадочно,
вновь
счищают неведомо ржавчину
с потерянного было времени:
красное сливается с бездною,
и неизвестность,
становящаяся изведанным,
обрекает меня на злорадство…
Я полжизни провёл с существами,
чей удел был – гниение
и зловоние,
принимаемое ими за обыденность;
волна их сигналов совсем
проста и умеренна и
понять её можно при условии,
что мясо твоё отравлено
дыханием копошащихся химер,
что повсюду, но кажутся дымкою.
Они говорили мне порою,
не явно, а будто бы знаками:
«Уничтожь печаль
в твоём сердце,
ибо лишь мгла
является
нашей атмосферой и истиной,
воздухом нашего существования».
Говорили они:
«Мы – твои создатели;
ты возник по нашему
замыслу,
и желанию, и убеждению;
сцеплением наших атомов
создавались твои атомы,
твои чувства —
то наши чувства,
а мысли твои —
наши мысли,
и твоё существование загадочное —
лишь обрывки наших снов
и мечтаний;
ты спаян нетленными узами
с нами —
твоими богами».
Я богов убивал ежедневно,
настоящих богов – не этих,
тех, что пылали как Солнце,
и манили, и звали,
и даже
предлагали стать их собратьями…
Своей воли
усилием бешенным
разрывал я их коконы —
они лопались
ослепительными вспышками.
Мне было больно,
и раны ныли —
их много теперь, этих ран.
Но сам
предназначенный
быть богом,
через эту боль
я им становился;
и звание моё отныне —
низвергатель богов,
не призраков.
Таковым я останусь в Вечности…
«Я велик в своём одиночестве…»
Я велик в своём одиночестве,
Обречённость – моя империя;
Моей ауры хрупкой материя
Ядовитей, чем ауры прочие.
Я вливаюсь в потоки зыбкости,
Изливаясь, сквозят что в неведомом.
И со страхом, мне истинно преданным,
Разлучаюсь в бушующей дикости.
Мера ценности жизни – отчаяние.
Чем отчаянней, тем и ценней она;
Где-то там, на глубинах безмерного дна
Происходит с безумством венчание.
Но в моём изощрённом сознании
То не дно, а вершина величия.
Я поэтому лик свой сменил на обличие
Существа, чей закон – угасание.
«Мрамор дробился, и белый…»
Мрамор дробился, и белый,
С жилками серости лет
Искры швырял в недозрелый
Бледно-лиловый рассвет.
Там, у сплетения сути
Сна и реальности дней,
Нервными всплесками ртути
Билось круженье огней.
Билось и будто сливалось
В нежную ткань полотна,
Что через миг превращалась
В мерзость слепого пятна.
Да, в каждом миге – потеря,
Страх и отчаянье, да;
Странно: был, буду, не веря
В отзвуки слова «всегда».
Плавится, рушится, ноет…
Боль, ты со мной? Тронь, вот тут.
Слышишь, протяжно как воет
Голая страсть алчных уд.
Это всего лишь виденье,
Это лишь разума сбой —
Тихая жуть откровенья,
Что убивает собой.
Нежность, приди ко мне, слышишь!
Я возвращаюсь опять
В горд свинца, где на крышах
Так хорошо умирать.
Снова лишь миг. Исчезает
Ярость в душе и в глазах;
Снова огни потухают
Блёстками в буйных ветрах.
Тишь – и дрожание плоти,
Ненависть снова нема.
Я понял всё: в этой ноте
Жизнь заключалась сама.
Дежа вю
А ведь всё это было когда-то,
А ведь всё это было уже:
Отражаясь в пустот мираже,
Вечно быть обязуясь утратой,
Каждым жизнь отмеряя закатом,
Время старилось где-то в душе.
«Я уже не хожу, посмотри!
Я уже не хожу, я летаю!»
Да, я помню то чувство, я знаю
Эту странную хрупкость внутри,
Эти странные грёзы, их три:
Я рождаюсь, живу, умираю.
И небесные своды тонки,
Да и твердь под ногами хрустальна;
Ты одна, ты мертва, ты печальна —
И плывут по теченью венки.
Жизнь и смерть – далеки и близки,
Так бывало всегда, изначально.
Ослепительно-горькая просинь —
Время жатвы, но нам – голодать.
Знаешь, эти года, как сказать…
Может лучше б их не было вовсе,
Может лучше сорваться с той оси —
Не рождаться и не умирать?..
Да, но время ведь старится где-то,
В чьей-то тонкой, звенящей душе,