Не пустотою стать, а новой частью взгляда
окружного, когда всё видится, когда
не слёзы принимают форму ада,
а время – форму пламени и льда.
Из второй книги
«Сколько времени там на весле…»
Сколько времени там на весле,
капли две – это горькое чудо:
не успеешь привыкнуть к земле,
как пора закругляться. Отсюда
улетать, потому что зима,
убывать, зависая над телом,
в чём-то белом, наверное, белом
или чёрном, как вечность сама.
Или в чём-то прозрачном, в чём, ах,
нас выносит в небесную дырку.
И – солёные ленты в зубах,
чтобы не потерять бескозырку.
«Пахнет ладонь сосной…»
Пахнет ладонь сосной.
Кто-то умрёт весной, —
чуют иные глины
бездной без сердцевины.
В бездне полно тепла —
вот она подошла
к окнам твоим вплотную,
песню поет блатную,
что не умрёт никто,
так что снимай пальто
и облачайся в ватник.
В небе уже стервятник
к небу стоит спиной —
думает, что сосной
пахнут пила и руки
у мужика, в разлуке
с городом и страной.
«Кто-то в печной трубе…»
Кто-то в печной трубе
делает на губе,
локоть вонзив в колено,
траурного Шопена.
Сажа не горяча,
не горячей плеча —
теплится еле-еле,
но поперёк метели.
Музыка вверх пошла,
сажа её бела,
и не болит колено
у печника Шопена.
«Меж безднами двумя…»
Меж безднами двумя
то лодка, то ресница
качается, стоймя
стоит себе – и длится…
Утешь меня, утешь,
глагол, своим недугом —
своим зияньем меж
значением и звуком.
«Запомнишь ли – не мысль, не звук…»
Запомнишь ли – не мысль, не звук,
не губ гончарную работу,
а исчезающую вдруг
земную ноту.
Чтоб там, где смерть и рождество
ещё в одном – в одном сосуде,
собой расширить вещество,
мерцающее в каждом чуде.
И времени знакомый хруст
не помешает за плечами
услышать полное молчанье
из первых уст.
«Кто-то спросил: – Ну, как?..»
Кто-то спросил: – Ну, как? —
ночью в пустом дому.
Я говорю: – Никак, —
этому никому.
Поздно. Я спать пошёл.
Просто оставлю свет.
И положу на стол
парочку сигарет.
«Переведи меня…»
Переведи меня
с дождя на детский лепет
усилием огня,
душа, сомненье, трепет, —
коль свет на том – другой,
чем свет на этом свете:
не вольтовой дугой
он порождён, а дети
его, во сне взлетев,
вынашивают в синий —
мышлением дерев —
в невероятный иней,
иной в конце концов:
так речь врезает в строфы
и мысли мертвецов,
и голоса голгофы.
«Дождик чует наготу…»
Дождик чует наготу
женщин, улиц и растений,
словно гений, просто гений,
пишет воду на мосту:
пишет, над теченьем стоя,
пишет время золотое
так, что течь невмоготу.
«Плачет коза, поднимаясь в горку…»
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмёрку…
«Ходит музыка по коже…»
Е.
Ходит музыка по коже.
Серебрится вдоль дорог
что-то медленное. Боже
мой, я тоже одинок.
Ничего. Я умираю.
И, с закушенной губой,
непогода пахнет с краю
азиатского – тобой.
Ты без музыки танцуешь,
смотришь небу прямо в рот.
Трижды воздух поцелуешь —
и собака подойдёт.
«Эта собака не для езды…»
Е.
Эта собака не для езды.
Имя собаки – имя звезды.
Имя собаки – имя цветка
цвета любви и её языка:
Словно от зноя зевнула земля.
Или собака. Собака моя.
Имя собаки – выдох и вдох.
Отчество – Бог.
«Позолоченная стружка…»
Позолоченная стружка.
Ветром выструганный лес.
Заведёт земная вьюшка
злую вытяжку небес.
Чёрный дрозд летит по краю
неба, белого вдали.
Отвыкаю, отвыкаю,
отвыкаю от земли.
«Эти пальцы, веки эти…»
А. Решетову
Эти пальцы, веки эти
онемели в Рождество.
Нет на том, соседнем, свете —
кроме снега – ничего.
Помнят ли при тёмном свете,
как зима вползает в лес, —
птицы, ангелы и дети…
Население небес.
«Медленно, медленно ваза…»
Медленно, медленно ваза,