и сам себе кричал – а ну, сотрИ, нарисовав в дворце хрустальном двери,

я обнимал не самых лучших женщин и ужинал частенько с подлецами,

экспромтом выдавал в лицо им речь длиннющими и пьяными ночами,

я пересёк и вдоль и поперёк меридианы суш, морей, мистерий,

но не нашёл, которую б увлёк на широту душевных параллелей,

я видел виноватых без вины, я жал им руки нехотя и мОлча,

и видел тех, кто были прощены, улыбку на лице с издёвкой скорча,

я рвал бумаги, жёг в огне камина, прощаясь, как с друзьями, навсегда,

я видел, как податливая глина становится и камнем на года,

сминал каноны, шёл не в колее, на ровном спотыкался, в пропасть прыгал,

но не сжигал прочтённое во мне и не вгонял под переплёты игл…

* * *

За словами в погоню – догонишь, а может не надо,

а тревогой-травой дальний путь прорастает уже,

сверху птицы поют – это блажь, озорство и надсада,

но не слушаешь их, погоняя в слепом кураже…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Где-то ближе к концу птица Сирин назойливой песней

отвлечёт, будто к краю сгоняя, гоня лошадей,

может кто-то смолчит и глаза закрывая, хоть тресни,

наиграется вдоволь в уступчивых, глупых людей…

Кто-то сразу стреножит, на путы пойдут и рубахи,

перетягивать вены, смотри, до упора не смей,

и накаркает Феникс – остались минуты до драки

и часы до потери и прОводов лучших друзей…

Что с гитарою делать, последней уже, семиструнной,

все семь струн – это семь перетянутых связанных чувств,

все семь нот и цветов, от слепящей палитры до лунной,

но уйдёт из-за шторма корабль намеренно пуст…

Что-то стало не так – незаметно, умышленно, громко,

отошёл горизонт, или это шельмует неон,

не налита с усмешкой прощальная горькая стопка,

только птица заплакала горько по нам – Алкион…

И как будто нарочно приходят червлённые тучи,

пыль в глаза от прибрежных бунтующих дюн,

прилетает с востока по души, по наши, до кучи

смертоносный и вещий пророк Гамаюн…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Эти птицы в раю понапрасно поют и пророчат,

кто-то кинет монету в подставленный сбоку картуз,

не разбудит с утра непроспавшийся с одури кочет,

и не ляжет бубновый пророческий туз…

У портовых ворот в спешке брошены блАжи и кони,

и надсадно кричат чайки, словно бросая к чертям,

не осталось уже смысла в этой пропащей погоне,

а пророчество сбылось, но как-то уже пополам…

Этим птицам не нужно, чтоб их позабыли в горячке,

всё намеренно просто – и это навязчивый сон,

бьётся Феникс в туманной пророческой спячке,

тихо Сирин поёт, ну и плачет смешной Алкион…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

* * *

По эталонам меряем невроз

и даже время – связка сухожилий,

единственно волнующий вопрос —

в размерности и полноте усилий.

Да пустяки, первично не яйцо,

не курица, тем более живая,

а брошенный небрежно прям в лицо

надкушенный бифштекс в буфете рая.

Официант, здесь кухня ни к чертям,

нет сочности и остроты эстета,

жующим втихомолку двум третям

не до истерик звучного фальцета.

Да будет день и будет звон и треск

опор мостов, ведущих к центрифуге,

и будет гром и будет даже блеск

в глазах совсем синюшного пьянчуги.

Да что о нём, там выдача с утра,

у проходной в раю всегда их кучи,