Увидев «бомбу», Хамон округлил глаза, и прижав правую руку к груди, воззвал: О, господи! Поручик! Ну, нафига?!

– Э… немножечко! По стаканчику! Вкусненько, сладенько! – принялся юродствовать Поручик, согнувшись, как вопросительный знак, и потрясая над головой, будто гранатой, перевернутой бутылью.

Он был в таких же, как у Хамона, затасканных джинсах «Rifle» и зеленом джемпере, домашней вязки. Длинные, светло-каштановые волосы делали его лицо узким, тонкие губы кривились в мерзкой, и притом совершенно искренней улыбке! Он пританцовывал, махал «Бомбой» и дурачась, и от самого настоящего радостного порыва! Он радовался, что приятель мучается совестью, и что они снова вместе, и что сейчас будет вермут с яичницей!

Странно, но Хамону, вдруг стало весело и хорошо. Это произошло просто потому, что он вдруг решил, что ничего не будет страшного, если они с другом выпьют немного вермута, и даже наоборот, будет очень приятно посидеть и поболтать.

– Черт, тебя возьми, алкоголика! – сказал он – Пошли на кухню, а то яичница уже остыла, наверное.

Через минуту, Хамон откладывал на тарелку, для друга, половину драгоценной яичницы. Сам он намеревался есть со сковороды, чтобы не пачкать понапрасну посуду. Поручик же, тем временем, ловко орудуя ножом, отрезал пластиковый поясок, и выковыривал пробку из бутылки, сопровождая этот процесс заклинаниями типа: «Вкусненько! Крепенько! Для здоровьица!»

Через несколько минут яичницы уже не было, а сковородка грустно отмокала в раковине. Друзья сидели напротив, за маленьким столом, на котором была «бомба» уже полупустая, жестяная банка из-под килек, выполнявшая функцию пепельницы, и две чашки. Нормальных стаканов, а тем более, бокалов в доме у Хамона не водилось.

В комнате крутил бабины магнитофон «Маяк». Громкость была выкручена так, чтобы и на кухне было хорошо слышно. На радость соседям, нетленный Ян Гиллан надрывался, вытягивал непростой вокал композиции «Child in time».

– Ну, а потом мы пошли к метро —перекрикивая музыку, рассказывал Поручик – Там тротуар узкий, так ты всех встречных поперечных расталкивал, сам чуть не падал, еле на ногах стоял.

Поручик корчил пьяную рожу, и растопырив руки, наглядно демонстрировал, как именно, Хамон перемещался по тротуару.

– А Промокашка, как? – интересовался Хамон.

– Да такой же! Но его я под руку хоть вел, и тебя хотел взять, так ты ж давай брыкаться – вырываться! Самостоятельный понимаешь! Тебя там и обругали раз десять люди, а тебе все по барабану!

Поручик рассказывал все веселее и красочней, входя во вкус, по мере того, как Хамон, для которого все рассказываемое являлось совершенной новостью, опускал глаза и краснел.

– В метро входить стали, я тебя все-таки поймал за локоть, думал, к автоматам подойдем, а там и дальше как-нибудь. Так ты, как нарочно, перед самыми автоматами, опять вырвался и давай шланговаться! Понятное дело, тут же подбегает дядя милиционер, и начинает не пускать. Он не пускает, а ты все пытаешься его обойти, то слева, то справа. Я тебе говорю: «Пошли, пошли!», он, мент, говорит: «Нельзя, не положено!», а ты все равно, как бык прешь в метро, хоть тресни! Наконец, менту это надоело. Он тебя за плечо схватил и говорит, как Дядя Степа хулигану: «В отделение хотите?!», а ты рубаху на себе рванул, будто на расстреле, и говоришь, ему в рифму: «Деньги в кассу заплатите!». Я думал, все! Шандец. Сейчас заметут. Но милиционер, то ли добрый попался, то ли еще «Дядю Степу» не забыл, только он, вместо того что б окрыситься, засмеялся, развернул тебя на сто восемьдесят градусов, и ускорение придал. «Топай, давай отсюда!» – говорит.