Нет, но действительно, как же так? Не могло же все измениться за одну ночь? Как это, до сегодняшнего дня осень умудрялась оставаться незаметной, а теперь вдруг появилась, словно занавес подняли?

Мелькнула уходящая в глубину парка, мокрая, безлюдная аллея, и немедленно зазвучала в голове у Хамона такая осенняя песенка группы «Динамик»:

Кружит листва, как стая желтых парусов.

Осенний ветер, словно страх, приносит дрожь.

Но ты не прячь свое усталое лицо.

Слезинок больше нет, остался только дождь.

Раскрой же зонт, надвинь свой серый капюшон!

Ты подойди поближе, я слегка продрог.

Какой смешной сегодня день, и в нем я сам себе смешон,

Но это лучше, чем быть жалким, как листок…

Они встретились с Поручиком вечером того же дня.

Еще по дороге из института Хамон понял, что возвращается в нормальное состояние, ибо вдруг ощутил лютый голод. Он попытался вспомнить, когда последний раз что-то ел. По-видимому, последней его пищей стал бутерброд с сыром, съеденный под водочку, в рюмочной, в самом начале вчерашнего праздника.

Выходило, что не ел он уже сутки. Желудок Хамона был неоднократно промыт и стерильно чист, чего никак нельзя было сказать о его душе, на которой по-прежнему скребли серые кошки.

Войдя в квартиру, он снял коричневую демисезонную курточку и повесил на вешалку. Сев на ящик для грязного белья, выполнявший по совместительству функции банкетки, развязал и стащил с ног голубые замшевые кроссовки Adidas, подарок тетки, ко дню рождения. Нацепив тапочки, Хамон отправился на кухню.

Интересно! Как ни хотел он есть, даже речи не могло быть о том, чтобы, например, пройти дальше крохотной прихожей не снимая кроссовок. Это было бабушкино воспитание.

Отец, уже года два, как дома появлялся редко, у него обозначилась другая семья, и это было скорее хорошо. А вот бабушка…

Только в последние месяцы, когда ее не стало, Хамон понял, ЧТО он имел и потерял.

Да, она утомляла. Она обязательно будила его рано утром и отказывалась верить, что ему ко второй паре. Она постоянно нудила, что надо выключать свет, если выходишь из комнаты.

Если он поздно возвращался, она встречала его в дверях, держась за сердце, и говорила неизменное: «Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь?!». Она могла открыть дверь, тому же Поручику, и объявить с порога: «Не надо ему мешать, он готовится к зачету!», и захлопнуть дверь перед носом у гостя. Она была несносна!

В тоже время, когда мрачный Хамон, выползал разбуженный из комнаты отца, в которой он повадился жить последнее время, на столе в кухне оказывался завтрак, а вечером ужин. В шкафу всегда водилась чистая, глаженная одежда. Белье на постели вовремя менялось на свежее. Если он болел, бабушка ухаживала за ним. Пол в квартире всегда был чистым. Окна заклеивались на зиму, а с наступлением весны открывались и мылись.

Все это происходило без участия Хамона, происходило само собой! Так было всегда, сколько он помнил. Это было так естественно!

Если к нему приходили друзья, она просто сидела у себя, что-нибудь читала и старалась им не мешать.

Она вечно приставала! То купи хлеб на обратном пути, то вынеси мусор, то не занашивай рубашки.

Она свято верила в Коммунизм и дело Партии. Разубеждать ее было совершенно бесполезно. Все неопровержимые доводы Хамона, разбивались, как морские волны о гранит ее веры. Он приходил в самую настоящую ярость из-за ее способности смотреть на черное, а видеть белое.

Ему бы оставить политинформации для кого-нибудь еще, не трогать бы старую женщину, жившую книгами, верой в советскую власть, да еще любовью к нему, внуку. Нет! Ему обязательно надо было зачем-то достучаться до нее! Впрочем, его вдохновенные речи мало ее трогали. Обычно она снисходительно улыбалась, и отвечала ему аргументами из телевизора. Только когда он в пылу выдавал, что-то, с ее точки зрения, совсем уж крамольное, например, ставил коммунистов на одну доску с фашистами, она огорчалась и говорила с укором: «Ты комсомолец! Как ты можешь говорить такое?!».