– Жалостливая история, – хмыкнул Клювин. – Ну что, Тартищев, ты свернул шею этому мерзавцу?

– В общем, погодя денёк-другой, пришёл я в свою компанию, но стал более проявлять характер, а он у меня был; отец меня в том утвердил, – продолжил Тартищев, будто не услышав реплики толстяка. – Я стал командовать младшими мальчишками… Не сразу. Постепенно. В футбол я играл неплохо, и шрам придал мне авторитета: ни у кого такого не было. Я стал заниматься в спортивной секции футболом, а года через три почти отошёл от дворовых: уезжал летом в спортлагерь, ездил на соревнования в другие города, ходил с модной спортивной сумкой, в дорогих джинсах, рассказывал при встречах во дворе о тренере и о команде, о рейтингах и турнирных положениях, о своём капитанстве в команде, и о том, о чём мои дружки и не ведали.

– Так ты, Николай Николаевич, был спортсменом? – Лёва с уважением посмотрел на Тартищева.

– А то! Выступал целых два сезона за сборную области.

– А почему бросил спорт?

– Заметили меня областные вожди и взяли, как тогда говорили, на ответственную партийную работу.

– Вот как!

– Да, но мы отвлеклись. Вот теперь-то все в нашем дворе пытались заиметь со мной дружбу, считали за честь посидеть со мной на лавочке и послушать мои рассказы. Гера понял, что мы на разных рубежах, и ему никогда не встать на мой, как, впрочем, и мне на его. На заработанный этот авторитет он никогда не покушался, но и дружбы у нас не было. Кличку мне дали во дворе – Капитан, и я после этого вполне утешил своё тщеславие и забыл мальчишеские обиды окончательно. Через год мы переехали в центр города, я учился в институте, а Гера, как я случайно узнал, сел в тюрьму за поножовщину.

– Таких надо ещё в детстве изолировать от общества! – воскликнула в сердцах Анна.

– Э-э, нет, дорогая Аннушка! Рядом с такими бандюгами и формируется характер. Тут я согласен с Николаем: сам вырос в такой же дворовой компании – среди московской шпаны. В памяти такое, от чего у слабонервных мурашки по коже побегут, – сказал Клювин.

– Да, вот ещё одна подробность: кличка у Геры была – Шакал, – Тартищев пристально посмотрел на Клювина, болезненно поморщился, аккуратно трогая раненую голову и продолжил: – Для чего я это рассказываю? Тот день и та рана стали переломом в моей судьбе. Да! Именно так! Я мог полностью попасть под власть Шакала и стать его подёнщиком или просто затеряться по жизни, как со многими из тех мальчишек и произошло. Раньше я боялся воспоминаний того дня. Сейчас скажу, что с честью прошёл через эти колючки и крапиву. Теперь я известный в городе человек, живу самостоятельно, независимо и смело. Имею хороших друзей, прекрасную жену. Но семь дней тому назад надо мной произошло насилие: меня отгородила стена; отгородила от мира, где я всё-всё устроил для своей жизни, где имею определённую власть и уважение, деньги и положение, о которых и не мечтал мой отец. Мало того, она – стена – причинила мне физическую боль и нанесла душевную травму. Но кто теперь меня утешит и укажет путь?.. Остаётся одно – подчиниться стене, а значит, погибнуть… Или установить свой статус-кво внутри стены и жить с ней рядом, но независимо, считая это пространство всей Вселенной, а нас – единственными жителями. Жить, не замечая её, и тогда она отступит. По крайней мере, мы в это будем верить. Так?

– Есть разумное зерно в твоих рассуждениях, дорогой Тартищев! Действительно, укус сторожевой собаки не помутил твой ясный и крепкий разум. И слава Богу! Продолжай! Скажи что-нибудь о своей единственной и неподражаемой харизме. Я с нетерпением жду окончательных выводов из твоего интереснейшего доклада, – весело воскликнул скульптор, воспользовавшись паузой. Он с наслаждением открыл банку пива, шумно отхлебнул и многозначительно посмотрел вокруг.