Когда Крягу наконец лег спать, уже светало. Ему даже получилось провалиться в сон, быстрый и беспокойный.

Во сне он стоял в мастерской Шмидта. Перед мольбертом склонился сам художник, работая кистью. Крягу заглянул ему через плечо и увидел, что тот заканчивает его портрет.

Взгляд поднимался от фрака к бороде, от бороды к лицу, которое внезапно приняло поистине ужасный вид. Вместо лица Крягу портрет изображал какое-то чудовище с черными космами волос, рогами и горящими углями вместо глаз…

Крягу проснулся от острой боли в желудке – внутри резануло как тесаком. Присев на кровати, он только теперь понял, что со вчерашнего обеда ничего не ел.

В погребе оставались кефир и творог, Крягу насилу позавтракал и стал собираться на службу. На какие-то короткие мгновения ему удавалось обмануть себя, что случившееся вчера – вымысел его больного воображения, но всё это были мелкие психологические уловки.

Что бы он ни делал – надевал чистую рубаху, обувал башмаки, выходил из дома – абсолютно каждую минуту Крягу понимал, что случилось кое-что страшное при его прямом участии, и что только каким-то чудесным образом расплата может миновать его.

Своим привычным утренним путем он поднялся по Минковской улице, пересек Харлампиевскую и затем Николаевскую улицы и вскоре вышел на главную – Александровскую.

Здесь, на мощеной булыжником мостовой, напротив городской управы уже вовсю кипела жизнь. Влево и вправо ехали повозки, открывались лавки, беспокойные люди спешили по своим делам.

Крягу вошел в здание управы через служебный вход, добрался до просторного кабинета, в котором располагался его рабочий стол и попытался погрузиться в трудовые будни.

Работать как следует не получалось. Его то и дело отвлекала пугающая мысль, что сейчас заявится полиция и арестует его. Однако он все еще владел собой, а потому успокаивал себя, что нет абсолютно никаких прямых улик, которые могли бы вывести на него.

Когда настенные часы пробили 10 утра, Крягу почувствовал, что лоб его покрыло испариной. «Интересно, уже обнаружили или нет…» – думалось ему в течение последующего часа-двух.

Переписывая постановления городской думы, Крягу все время ожидал, что вот-вот вбежит рассыльный и во всеуслышание объявит страшную новость. Но вот наступило время обеденного перерыва, и ничего непривычного не произошло.

Крягу подошел к своему сослуживцу писарю Енаке и одолжил у того 20 копеек. Ему банально не на что было купить стакан чаю и хлеб с маслом.

– Э, брат, гляди, как у тебя трясутся руки, – молвил Енаки, протягивая ему монеты. – Ты что это? Заболел?

Не сознавая почему, Крягу инстинктивно одернул кисти рук. Потом спохватился, что только выдает таким образом свое напряжение, и снова протянул ладонь вперед, принимая монеты.

– Плохо спал, – пробурчал он, кивнул в благодарность и пошел в столовую.

Вторая половина дня также прошла спокойно. «Неужели еще не обнаружили?» – недоумевал Крягу.

То, что про такое событие им в городской управе станет известно среди первых – в этом не было никаких сомнений. В отделе Крягу подготавливалась информация для городской газеты и, в частности, к ним поступали сводки из Кишиневского городского полицейского управления.

«Значит, посетители пока не подняли шума… – прикидывал в уме Крягу. – Иляна тоже там бывает не каждый день. Вполне возможно, что сегодня никому еще и не станет известно…»

Когда он вышел вечером на улицу, у него появилось странное желание, сочетавшее в себе и страх, и любопытство одновременно. Подмывало пройтись по Харлампиевской до дома номер 6 и посмотреть, что там происходит. «Не буди лихо, пока оно тихо», вспомнилась ему старая русская поговорка, и он побоялся испытывать судьбу.