Записывая полицейскую сводку, Крягу думал о том, как же, однако, загадочно ведет себя по отношению к нему судьба. Ведь это же он и есть единственный свидетель, кто знает всю правду, и какая же это жизненная ирония, что именно он должен донести эту новость до общественности.

В эти мгновения ему казалось, что он становится выше всего этого происшествия и мирской суеты в целом, что сами небеса подобным образом дают ему благословление творить…

Итак, по городу пошла печальная весть о загадочной смерти художника Шмидта. Конечно, в первую очередь полиция опросит прислугу Иляну, господина Ботезата, госпожу Маноле и всех остальных, кто имел незаконченные дела со Шмидтом. В этом смысле некоторую угрозу могли нести показания Ботезата, который пытался попасть в мастерскую как раз тогда, когда произошло трагическое событие.

Так или иначе Крягу придется какое-то время быть настороже. Иляна или кто другой могут вспомнить, что он также бывал у Шмидта в последнее время, и донести в управление. Многое будет зависеть от скрупулёзности ведения дела полицией.

Придя вечером домой, Крягу запер дверь, задернул занавески на всех окнах и полез в свой тайник под кроватью. От вида портрета его переполнили противоречивые эмоции: с одной стороны, радость и гордость от того, каким величественным вышло полотно, с другой, упадок сил и уныние от того, что он вынужден будет скрывать картину от света солнца на неопределенное время. Никто не должен был узнать, что он тоже числился среди последних заказчиков художника.

Спрятав картину обратно под пол, Крягу вошел в свой кабинет и задумчиво уставился на рукопись с трактатом. Вот уже два дня как работа над ним приостановилась. Теперь неизвестно, когда он соберется с силами и завершит свой труд. Ведь потеряв все свои сбережения, на несколько недель ему придется сосредоточиться только на работе, чтобы не погрязнуть в долгах и иметь какие-то средства к существованию. Что ж, придется сделать паузу и повременить с презентацией его рукописи важным общественным деятелям.

«Ничего-ничего, – успокаивал себя Крягу, – настоявшаяся подольше мысль будет весомее и мудрее».

Прошел еще один день. Крягу изменил свой привычный маршрут на службу и перестал ходить по Минковской улице. Он не хотел вспоминать о том, что если бы не свернул в тот вечер на Ильинский базар, то никакой трагедии бы не произошло. Не желая копаться в себе, он попросту решил забыть об этом инциденте. Шмидту ничем уже не поможешь, а вот раздувать в себе пламя самобичевания и угрызений совести – это было ни к чему.

Накануне похорон художника Крягу вновь записывал текст короткой сводки об этом для городской газеты. И вновь его посетила мысль о собственной безнаказанности и божественном предназначении. Вот Шмидт уже лежит в гробу, полиция не имеет ни малейших зацепок, чтобы выдвинуть хоть какую-то версию кроме несчастного случая, а он, Крягу, отправляет в последний путь художника посредством передачи этой информации общественному мнению.

Он был на самом пике духовного наслаждения, когда прогремевший рядом голос вернул его к действительности.

– Ба! Ваше благородие! Так что ж вы не явились на следующий день заявить о краже?!

Крягу не поверил своим глазам и ушам! Перед ним стоял тот самый жандарм, с которым он носился тем вечером по рынку, пытаясь поймать воров по горячим следам. Как это было сейчас некстати! Краем глаза Крягу заметил, что его сослуживец Енаки уже отложил в сторону перо и приготовился слушать кое-что занимательное.

– Что же вы молчите? – не унимался жандарм. – Вы же тогда полрынка на уши подняли!