Как он вообще смог бы сегодня ее эмотировать? И что из нее безвозвратно пропало где-то между чувством и эмотом?

– Что за абсурдный вопрос! – возмущался Ярлинка. – Нет никакого «между». Да и с чего? Мы этими самыми эмотами гневаемся и радуемся, плачем эмотами и эмотами любим. Эмоты – и есть наши чувства.

Но Гжесь помнил по Токио, по 1К ПостАпо, все эти пронзительно грустные театры человечности, разыгрываемые заклятыми в неуклюжих мехах трансформерами, уродливые симуляции пьянства в баре «Тюо Акатётин», душераздирающие пародии нежности, пересчитанной на тонны металла и мегаджоули сервомоторов, ритуалы биологической дружбы, культивируемые в облике угловатых машин – как они чокались рюмками с алкоголем, которого не выпьют, как таращились на порно, которое не пробудит в них даже самой слабой похоти, как подкручивали динамики, чтобы подогреть атмосферу беседы – он прекрасно все это помнил, поскольку записал.

А теперь, теперь, в 10К ПостАпо, они уже даже не пытаются симулировать симуляцию, не стараются притворяться, будто притворяются, поскольку им это незачем, поскольку никто не смотрит.

Что они делают, когда не работают и не смотрят фильмы из Рая?

Ничего.

Изваяния из холодного металла. Роботы без работы.

– Суть в том, – пытался объяснить Гжесь Ярлинке, а его дисплей выплевывал мешанину стробоскопических ассоциаций, – что уже через пару лет они начнут сами размножаться и воспитывать собственных детей, они, первый-второй приплод, и это неизбежно скопируется на все последующие поколения. Как в первую секунду после Большого взрыва микроскопическая квантовая неровность определяет форму галактик и галактических скоплений, так и эти несколько лет их детства – игры, колыбельные, няньки, сказки, наказания и награды – определят форму всего нового человечества.

В ответ Ярлинка эмотировал своим «Бургом» пожатие тысячи плеч.

– Ну так иди, играй с ними.

Алисе пять лет, и она узнает Гжеся по подсознательным особенностям его поведения, в каком бы мехе тот ни появился. Иногда Гжесь еще ничего не эмотирует, ничего не скажет, а она уже бежит к нему, забирается на обшарпанные стальные пластины, мажет фломастером по голове и дисплею.

– Будем делать ура!

– Будем делать ура.

Гжесь явился в муниципальном «Таурусе»[105], у которого вместо правой лапы большое сопло-воздуходувка. Они вышли на Вассар-стрит, в западные кварталы кампуса, за заросшие и подмокшие бейсбольные поля, уже покрытые осенними листьями с первых деревьев 2.0, которые самозабвенно высеивал Чо во времена начальных тестов. В Кембридж-порт теперь растут подобия кленов, с незнакомой природе Рая корой. Есть также карликовые дубки-бонсаи и напоминающие драные парики кусты-сорняки, жалкие ошибки неофлоры, которых уже никогда не искоренить.

Гжесь выпустил из правой руки-сопла узкий ураган, подняв разноцветные тучи листьев и методично сметая их в угол дворика Уэстгейт, на бывшую парковку. Алиса резвилась в этих шелестящих тучах, размахивая ручками, будто ветряная мельница, а ее ириготи – Слава Осени и, похоже, наложенный на нее Цирк Пчел – гонялись вокруг за кружащими листьями, будто диснеевские щенята, щебеча рекламные джинглы прошлого века.

У подножия осыпающегося небоскреба Гжесь встретился с Дагеншеллом.

– Этот твой ящик ловит ультразвуки?

– Не бойся, малышка ничего не услышит, ты все заглушаешь своим ревущим кулаком.

– Она не услышит, да и в любом случае не поймет, но ириготи все теснее связываются с Маттернетом. У Чо тут везде уши.

– Теперь уже ты впадаешь в паранойю.

– Погоди, пока я в самом деле не дал тебе повод для паранойи, – Гжесь фактически перешел на ультразвук.