– Ишь, кем они себя тут навоображали, ё-маё. Деревенские грызуны-вредители. Вон, всю лужайку семечками заплевали, а детям то где играть?

– Шо ты там несёшь, пень трухлявый? Уж точно им играть не здесь, возле проспиртованного алконавта, нюхая твою вонючую, жгучую, сивушную отрыжку. Совсем мозги свои самогонкой сжёг. Вернее, их остатки… – заголосила бабка-белка, его жена. – Эх-х… За кого же я замуж вышла. Дёрнуло тогда, дуру, по молодости…

Прогулки вдоль реки,

Из рук твоих полевые цветы…

Манила любовь, теплота этих рук,

А сейчас…

– А сейчас ты старый урюк! – выкрикнула рядом сидящая подружка и все громко рассмеялись.

– Был когда-то молодой, красивый… а теперь как мерин сивый!

–Э-эх! – тот махнул на сидящих рукой, цокнул. Продолжил, – заворчал обиженно, – в форме стихотворения:

– Цветы, и вдоль реки прогулки…

Иди метлу возьми,

Да за собою подмети.

И за одно – мои окурки!

Заулыбался и довольно «гыгыкнул» пару раз.

– И вообще, ты бабка, не гони уже коней впереди телеги, всё равно не управишься! Да и телега то, – посмотрел на неё ехидно, – ужо скоро и того, совсем развалится. И кони, тоже… постарели, – сделал паузу. – Гнать больше нельзя. Совсем передохнут… – последние пару предложений произнёс слегка задумчиво, с грустью в голосе.

– Сиди, грызи свои орехи, у каждого свои огре́хи… – тут же, словно забыв о разговоре, потерял к ней всякий интерес. Дед старался держаться молодцом, но прямые ровные шаги давались с большим трудом, дрожащие ноги передвигались очень медленно. Как в замедленной сцене из фильмов, делал шаг за шагом. Пытался найти своего пожилого друга, который сидел на лавке в этом тесном, беспросветном, «беличьем лесу». Не знай, где были другие мужики, но сегодня вышел только Митрофан, и он.

Лавочка, словно дупло. Треск шелухи подсолнечных ядер и хрумканье, которое сопровождал непонятный, перебиваемый друг друга, многоголосый женский галдёж.

– Давай, Митруха… ну, где ты там… эк-х, вошь твою дерёшь! – Споткнулся о ногу в синем сланце того самого, разыскиваемого Митрухи, держа в руке стеклянный пузырь с остатками мутной жидкости.

– Твою ж бабку через пятку… ты ш-што, меня на одной л-лавочке найти не можешь? – раздался вялый тихий голос от склонившейся к ногам головы. Слетел сланец. Тот об него ещё раз чертыхнулся, бутылка встряхнулась и ушла так низко, что часть содержимого выплеснулась прямо в лицо одной из сидевших на лавочке баб. Она только поднесла сжатые в щепотку пальцы к губам и отрыла рот, но сизая, мутная, вонючая струя оказалась быстрее семечки между пальцев. Женщина подавилась, закашлялась. Соседние «белки» с кульками из старых советских газет встрепенулись, заохали-заахали. Кто-то пару раз ударил ей по спине. Мутная жидкость недолго пребывала внутри и быстрым залпом вылетела обратно. Кусочки непрожёванных семечек, связанные старушечьей слюной и разбавленные попавшим в рот спиртным напитком, источали умопомрачительный аромат и через несколько секунд красовались на обросшей, густой, седой макушке согнувшегося пьяного Митрухи, одетого в серую клетчатую рубашку и спортивные трико с лампасами. Друг Митрухи весело рассмеялся, отряхнул его обгаженный затылок довольно сильными ударами, больше похожими на подзатыльники. Тот что-то недовольно пробурчал, еле-еле приподнял голову.

– Н-на! Будешь? – протянул ему под нос бутылку.

– Не-а. Лучше… покурим… давай. – Выдал Митруха очень медленно и устало.

Поставил пузырёк на землю и достал сигареты. Закурили. Ничего не видя пьяными старческими глазами, Митруха задел пузырёк ногой. Бутыль опрокинулась, но содержимого внутри оставалось так мало, что выплёскиваться было нечему. Оба старожила выдохнули с облегчением, что ничего ужасного, к счастью, не произошло.