Через десталинизацию шёл слом не некоей абстрактной веры в коммунизм и преданности ему, а реальных структур диктатуры пролетариата, как наилучшего содержания и формы власти, как обязательного условия наивысшей социальной справедливости. Об этом тоже скажем чуть подробнее.

Из многообразных функций диктатуры пролетариата выделим ту, которая предусматривала взаимный контроль партийных и правоохранительных органов. Хрущёвских демагогов раздражало, что сталинские чекисты, которых партия расставляла в органах безопасности и внутренних дел, не только имели право, но обязаны были отслеживать деятельность партийного руководства. Хрущёвцы назвали этот взаимопроникающий контроль беззаконием и покончили с абсолютно законной и необходимейшей функцией пролетарской диктатуры.

Специальные приказы, регламентировавшие работу КГБ, созданного после смерти Сталина, запрещали прослушивание телефонных разговоров, наружное наблюдение и тому подобные действия в отношении широкого круга лиц, начиная с члена бюро райкома партии. Оперативную разработку подозреваемого в чём-то партийного деятеля чекисты могли теперь вести лишь с разрешения партийного органа. То есть могли попасть в ситуацию, когда испрашивать это разрешение надо было бы у самого подозреваемого. Враг стремился вербовать агентуру в главном руководящем слое, а контрразведка имела развязанные руки только в среде рабочих, крестьян и массовой интеллигенции. КГБ довольно оперативно вылавливал лазутчика из числа иностранцев, но порой был не в состоянии обезвредить такого же из числа наших высоких начальников. Впоследствии для советского народа это обернулось трагедией.

А борьба с так называемыми диссидентами? Это же был Тришкин кафтан: ликвидировалась одна антисоветская группка, появлялась другая. Сравнение с кафтаном устарело аккурат к смерти Брежнева. Теперь это напоминало борьбу с гидрой: ликвидировалась одна группа, появлялись две другие. Агрессивное инакомыслие и его прямое сотрудничество с врагами социализма поощрялись косвенно политикой «верхов». Антисоветский «низ» кивал на советский «верх», который сам вёл антисталинскую пропаганду, сам, как дурень с писаной торбой, носился с идеями «взаимопонимания и взаимоуважения», «всестороннего сотрудничества», «разрядки международной напряжённости», с идеями неклассовой демократии. Больных «хельсинкскими соглашениями» – этой кремлёвской и диссидентской чесоткой – объединяло гораздо большее, чем могло показаться со стороны.

Бороться с проявлениями вражеской деятельности только методами сыска – малоэффективное занятие. Слабеющая советская антисистемность остро нуждалась не в полицейском, а в политическом подходе к проблемам защиты государства и строя, диктуемом в первую очередь интересами рабочего класса. Собственно, это и есть сталинизм в практике правоохранителей. Однако они в 60 – 80-х годах разбирались в сталинизме, как медведь в синхрофазотроне. Чуяли, что с государственной машиной что-то неладно, мигает и гудит как-то не так, но прилежно давили лапами не на те кнопки.

Председатель КГБ СССР Ю.В. Андропов в середине 1970-х годов докладывал, что в течение десяти предыдущих лет за антисоветскую деятельность было осуждено 729 человек, около 70 000 прекратили её, получив предупреждения. Назвать это детским лепетом язык не поворачивается – ведь работа была проделана огромная. Но итог… Через десять лет после его доклада антисоветскую деятельность развернули сотни тысяч человек во главе со многими партийно-правительственными руководителями. Разложение затронуло и КГБ, внутри которого перестройка выявила собственных «демократов», включая выдвиженцев самого Андропова. Один из таких (кстати, сопровождал Горбачёва во время визита того в США) бросил нам в лицо: «Слава богу, времена дурацкого энтузиазма прошли. Теперь всё за деньги, платят – я работаю». Понимал ли он, что отсюда – принцип: работай на того, кто заплатит больше? Думаем, да. Но ведь это и есть поражение в войне. Причём задолго до её начала. Это есть также идеология предательства. Причём лёгкого, без сомнений и угрызений.