– Правее возьмем, – кончив, обронил Иван, взглянув на Николая, для верности махнул правой рукой.

Шагнул.

Ничего не сказал.

Опять ничего.

Николаю хотелось знать, именно сейчас ему очень хотелось знать, что сталось с его сыновьями, и, однако, он опасался задавать вопросы, которые жгли ему язык. Обидится, замкнется, а то и назад поворотит, старик взбалмошный, нищий, а с характером, и все же, что случилось, что, что?!. Отчего-то Николаю казалось, что трагедия, а после выслушанной ругани он не сомневался, что история сыновей старика трагична, как-то связана с его поисками, невинными на первый взгляд, но невинными ли?

У него засосало под ложечкой. Одно дело думать, мечтать, лежа на диване, доискиваясь воображаемой истины, заглядывая время от времени в открытый и пыльный, заваленный пожелтелыми мертвыми бумагами, госархив, и совсем другое – делать, искать, идти в тайгу, стучась в прошлое, которое не желает быть открытым, которое упирается, не дается, и, может быть, неспроста! Может быть!..

Может быть, он слишком далеко зашел и теперь по недомыслию, по собственной глупости лезет уже в самое пекло? Старик – а что старик? Николай оценивающе взглянул на Ивана. Старику за семьдесят или возле того, старик прожил жизнь, худо ли, хорошо ли, а прожил, а он, Николай Сталь, что прожил он, что пережил, почувствовал, узнал? Только утраты, только потерю матери и отца, которая придавила его на годы, оставив тупое, непроходящее чувство несправедливо расхлёбанной горечи, что еще? Ничего. Чувство к Соне, неразвившееся, странное, умозрительное, которое то и дело приходилось ощупывать, чтобы убедиться в его присутствии, да бесконечная проклятая работа, работа, работа, которой нет конца, огромная и такая же бессмысленная, нескончаемая, безрадостная работа в гостиннице, работа, которой не замечает никто, кроме него самого, к которой привык, притерпелся, которую невозможно любить, которую страшно потерять.

Страшно.

Все страшно.

И в лес идти страшно, и работу потерять страшно, и любить страшно, и не любить страшно – все страшно, страшно – что это за слово, что это за черт, откуда столько страху, зачем?!.

Была, была мыслишка, случалась, здесь и случалась, в лесу. Откуда, мол, откуда столько-то, зачем – неизвестно. И спросить не у кого, а спросить хочется, ох, как хочется иной раз спросить у отца или у матери, которых нет на свете, без которых худо ему, ох как худо, и одиноко и страшно. Знал отец о страхе, знал, все знал, потому и не сказал ему, сыну, чтобы не пугать, ничего не сказал ни о своем народе, ни о своей родне, о которой он, Николай, никогда не слыхал прежде, которая загинула где-то, которой вовсе нет, будто не было. Но была, когда-то ж была родня, хоть какая-нибудь – дядья, тетки, золовки, зятья, свекрови, братья, сестры, двоюродные, троюродные, черт их разберет, кто-то же был, не мог не быть, хоть бы самый дальний, самый, самый! А если б был, как бы ему жилось, веселей бы жилось, легче, хоть бы и не помог никогда тот, который мог бы быть, слова бы не сказал, а все ж теплее было б ему от одного только знания, что есть.

Старик, меж тем, затопал под гору, вниз, вниз, Николай за ним, скорей, обходя мшистые, скользкие камни, тормозя, виляя, прихватывая рукой тонкие сосны, сбивая огромные грибы, которых, чем ниже, становилось все больше и больше.

– Тута полегче будет, – объяснял Иван, – щас в распадок спустимся и покурим. Грибов, однако!..

– Да.

Задохнулись, пока спускались, задохнулись оба, взмокли, спуск, казавшийся коротким, оказался длинным, извилистым.

– Любишь, грибы-то? – Старик встал, согнувшись, упершись руками в колени, вертя головой.