Был.

Звякнув, мысль ударилась о беспричинную радость, будто муха о стекло. Отпала. Ему не хотелось думать о смерти, ему не хотелось думать совсем, ему хотелось жить.

– Далёко не пойдем, – остановившись, забурчал старик, – нет.

Николай в три шага нагнал его, встал – лицо старика было красно, он тяжело дышал.

– Чо смотришь, давно не хаживал, давно, а тут рысью, рысью взял, шибко взял, помедленней бы, а?

– Что?

– Помедленней, говорю, пойдем-то?

– Как хочешь.

Старик отер лоб, голову, отдышался.

– Кого мы ищем-то?

– Кого надо, – отозвался старик.

– А кого нам надо?

– Увидишь.

– Темнишь, ты, старый…

– Куда там!..

– Морочишь ты меня, – Николай многозначительно кивнул, – глупей себя нашел, вот и морочишь, голову мне морочишь, сам не знаешь, небось, куда идти, кого искать, так только, говоришь, трепешь, из ума ты выжил, выскочил, сам не знаешь, ни черта не знаешь!

– Знаю.

– Скажи!..

– Чо, денег пожалел? – старик ощерился остатками зубов.

– Причем тут деньги?..

– Сам хочешь, все сам, сам! Городские-то все сами норовят, все сами, хоть русские, хоть китайцы! Скажу, а что толку-то? Сам не найдешь, нипочем не найдешь, не дойдешь, сам-то!

– Тогда веди.

– Пошли!

На черта он подначивал старика – он и сам не знал, зачем задирался, обижал его, выставлял дураком.

– Извини, слышь?

– За что? – старик сплюнул. – И прав ты опять же, не знаю я куда идти, так только, примерно знаю, кочуют они потому что?

– «Они», кто «они»?

– Эти, которых ты видал.

– К ним, стало быть?

– К ним. Они все знают, весь лес, каждую дрянь, только где их искать, богу известно, бога б спросить!

– Спроси.

– Да не скажет он!

– А вдруг? – и тут же, подняв глаза к небу, Николай широко перекрестился, – господи, где они, где искать их, проклятых, чертей чумазых, господи?!.

– Ну, ты, это, не того… – опомнясь, закудахтал старик, – не богохуль!

– Сам начал.

– Следов, следов до черта, а людей нет!

– Так что, может не пойдем, не пойдем, может?!

– Идем уже!!!

Старик зашагал быстрее прежнего, ловко перескакивая через кочки и камни, через гниющие поваленные стволы, затопал молодо, скоро, однако, задохнулся опять, сбросил скорость, пошел медленнее, останавливаясь, приседая.

– Нет, не могу, скоро не могу!

– Не надо, не торопись, как будет, так и будет.

– Старо стало… – старик улыбнулся, – вот прежде, бывало, ходил, удержу не знал, шел и шел, как машина все равно, не разбирая дороги, в тайге был, как у себя дома, уйду, бывало, на три дня, а то на неделю – и хоть бы хны! Все тута – и стол, и постель, до самого снегу на земле спал!

– Да ну?

– Да!

– Страшно, небось?

– Чего бояться-то?!.

– Мало ли…

– В лесу бояться нечего… – старик помолчал, – человека надо бояться, страшней всех человек.

Николай хмыкнул.

– Не веришь?

– Не знаю.

– Знай. – Старик повернулся, глянул, глянув, продолжал, – и осенью, бывало, костерок, часок-другой, в костровище ляжешь – и за милую душу! К рассвету только зябко, а так – ничего. Жена, бывало, точит, точит, то не так, это не эдак, а я в тайгу – а тута воля, иди, куда хошь, хоть направо, хоть налево ступай, ничо не бойся. Зверья было сколько хошь, разного, бил, конечно, как не бить, завсегда приварок. Однако не лютовал, как другие, никогда не лютовал, лишнего не брал, ни-ни, только на прокорм и семье.

– Так ты женат был?

– Был, а как же.

– И дети есть?

– Два сына были.

– Как это?

– Так. – Старик молчал, Николай ждал рассказа, желая ничего не пропустить, старался ступать тише.

– Дело прошлое, – Иван, шмыгнул носом, отвернулся, сплюнул, – черт его знат!.. – старик остановился, глядя в пространство, и вдруг принялся ругаться, выбирая ругань черную, чернее черного, не переставая, выжовывая самые гадкие, разрывные слова, которых память его хранила пропасть, ни к кому не обращаясь, не останавливаясь, даже не прерываясь, говорил и говорил с одной и той же интонацией, и если бы не слышал слов, подумал бы Николай, что старик молится.