– Проводите! – приказал он с княжеским холодным апломбом, немало, по-видимому, удивив гонца (да и самого себя, если на то пошло).

Гонец, однако, не стал перечить и засеменил, оглядываясь, вперед, роняя на ходу пояснения:

– Срочное собрание… пх… пх… директор вне себя… пх… пх… какой-то новый проект… всех зовут… пх… пх… никого не найти на месте…

Полного гражданина терзала одышка и целая свора каких-то внутренних опасений. Он сипел, причитал и пыхал, а когда добежал до лестницы, то глянул на нее так тоскливо, что в Илье не выдержал гуманист:

– Дальше я сам, товарищ. Спасибо, – даровал он свободу оруженосцу и шагнул, не глядя, мимо него, устремившись вверх по ступеням.

Толстяк робко улыбнулся, приняв отставку.

«В сущности, симпатичный человек, – подумал Илья, – затравленный только какой-то30».

Он вошел во второй этаж, разумно положив, что широчайший из коридоров, тем более устланный зеленой с полосою дорожкой, ведет в сторону начальства.

Все это блуждание по музею и случайные диалоги казались каким-то квестом без ясной цели. Опять явилось новое чувство: за растерянностью на сцену вышел азарт; мысль о невозможности происходящего с гоготом скрылась за кулисами. Даже запах пыли и деревянных панелей, такой редкий в учреждениях двухтысячных, оставшийся разве в коридорах бывших советских посольств да в уездных библиотеках, уже казался ему родным.

Миновав несколько дверей, плакатов и фикус в кадке, он достиг цели. Приемная высшего божества, В. С. Вскотского, была обозначена, как должно, широкой медной табличкой, портретами вождей и героев, кубком в стеклянной горке и скоплением народа, не по своей воле туда прибывшего.

На ходу Илья бросил взгляд на доску почета – его черно-белая фотография висела в нижнем ряду. «Безумие!».

Сурового вида секретарь, слишком молодая и симпатичная, впрочем, для истинной суровости, безрезультатно пыталась унять гам в приемной. Посетители обступили ее стол, на повышенных тонах обсуждая что-то промеж себя, тем громче, чем сильнее галдели опричь коллеги. При этом коридор и половина приемной пустовали – кричать нужно было именно у стола канцелярской жрицы, бросая взгляды поверх ее уложенной головы, таская карандаши, скрепки, беспрестанно требуя бумагу и позвонить.

Один, щекастый мородоворот, перешел границу, попытавшись и ее вовлечь в разговор:

– А шо, гарна дэвчина, Лужанка Еухениевна? Нэ махнэти ж и вы своэю ручкой, как нам воздвихати товарыща комуныста?

Секретарь вскочила, поджав карминные губы – жест, не оставшийся без внимания, означавший по неписанным протоколам конец стихийного митинга и, возможно, конец подъехавшего нахала лично. По музейным скользнуло холодным взглядом, усмирявшим даже директора – на прочую шваль хватало одного глаза, и то с прищуром.

– Я вас лично прошу, Грыгор Богданович, удалиться в фойе. И вас, товарищи, тоже это касается.

Сослуживцы один за другим рассеялись, демонстративно утратив друг к другу интерес.

– Простите, простите, Лужаночка! – причмокнул губами какой-то похотливый сорняк за семьдесят, делая жест, будто хватает себя за щеки, и последним отчалил от стола. Ему девица, явно располагая, шутливо погрозила кулачком.

Илья вошел и смиренно опустился на стул у двери, желая быть незаметным. Секретарь ему неожиданно улыбнулась:

– Отчего на кофей не заходите, Илья Сергеевич? Пряники покупаю, покупаю, уже все посохли… – Лужана Евгеньевна надула губки, демонстративно отвернувшись к «ремингтону» – второму лучшему другу всех девиц – после бриллиантов.

Лист бумаги дернулся и застрял; агрегат, взбунтовавшись, холодно клацнул чем-то внутри, не желая отдать добычу и не желая печатать.