– Готов, готов как никто! Но прошу ваших рекомендаций.

– Кхм… Не елозьте, товарищ Гринев! Вы сами отлично знаете.

Так Илья оказался в хоре, стрелковом клубе и, кажется, еще каком-то кружке, явив все задатки всесторонне развитой личности.

На полу залы в косую плитку покоилась огромная ступня из папье-маше, лишенная продолжения. Ее обступало десятка два человек – в рабочей одежде, синих лаборантских халатах и строгих пиджаках со значками, выдававших ответственных работников аппарата. Царило гробовое молчание, в котором все сосредоточенно глядели на мучнисто-серую ногу так и этак, и каждый, вестимо, в ней зрел свое.

Одни кивали, другие цокали, третьи тянулись закурить, но, спохватившись, совали папиросы обратно. Грузчика Старожитнева молча и резко выперли вон из залы, чтоб не создавал угрозы для экспозиции – теперь он дымил на лестничной клетке и жаловался на начальственный произвол, доводя до каждого, кто имел оказаться рядом, какую несправедливость претерпел в оплату за тяжкий труд.

– Сколько же, позвольте спросить, это изваяние от стопы до маковки в высоту? – нарушил тишину невысокий плотный во френче, отворачиваясь болезненно от стопы, словно та давила ему глаза.

– Сверюсь с ведомостью, минуту, – отвечал ему рослый гражданин в пшеничных усах, доставая из холщовой сумки тетрадь. – Так… Двадцать метров сорок семь сантиметров. Плюс фундамент.

– Фундамент можно заподлецо наладить, – влез какой-то вертлявый тип в заломленной на затылок кепке. – Считай, двадцать с гаком выйдет. Потолки у вас сколько в учреждении? – обратился он к грузному, напоминавшему вставший на попа дирижабль, мужчине в лоснящейся серой паре, чей лоб и щеки покрывала испарина.

– По чем потолки у нас, товарищ Ужалов? – адресовал тот к френчу.

– От трех до семи сорока… плюс-минус! – рявкнул френч, раздувая ноздри. – Пятнадцать в обсерваторном.

– Плюс-минус… Вечно не знаете ничего! – возмутился «дирижабль», бывший ни кем иным как директором музея Василием Степановичем Вскотским, в эти минуты до нельзя раздраженным.

Жертва его, Тимур Багдадыч Ужалов, сверлил исполинскую стопу взглядом, не обращая внимания на патрона. Вся его фигура выражала досаду – досаду человека, которому придется, хочешь не хочешь, взвалить на себя заботы целого мира, населенного бездумными фантазерами.

– Проведем совещание, всесторонне обсудим, – пробасил Вскотский, стараясь не смотреть на пришельцев, приволокших с собою ногу (слава КПСС, что не целиком).

Какой-то веснушчатый с кривым носом потер деловито картонный палец, поглядел на него, как на родного дитя, и покачал головой:

– Обращаю внимание… хм… коллеги… в разнарядке просветкомиссии… хм… размеры изваяния не указаны. Помещение не планировалось. Куда же мы его теперь, а?

– Решение, товарищи, утверждено, – голосом с гнильцой возвестил вертлявый, отстраняя бунтовщика от казенного пальца. – Вы как хотите, а в сроки рабочего-коммуниста вам поставим, готовьте территорию. Обращаю ваше внимание, что материал будет особый, экспериментальный, мочить нельзя – раскорячит! Ставить надо под крышей. Ответственность музея, Василь Степаныч, вам лично докладывать председателю, – сухо подытожил наглец, выдавая в себе сволочь тренированную, знающую что и где говорить.

– Но размеры?! – взревел директор. – Вы отвечаете за размеры?!

– Я ж сказал, размеры утверждены, – подлец подпустил в голос нотку усталости. – Что вы, Василь Степаныч, на меня напустились? Не в нас с вами дело. Понимаете: собственной рукою, с превышением от первоначального проекта, – тут, подавшись к уху директора, мерзавец уточнил, чьей именно рукой добавлено росту треклятому истукану, олицетворявшему победу трудового элемента над капиталистической гидрой.