Он сощуривается:

– Какое отношение мытье полов имеет к лучшим чертам моего характера?

– Ты же говорил, что мама заставляла тебя все отмывать каждый раз, когда ты плохо себя вел.

Он откидывает голову и смеется звонко и чисто, как колокольный перезвон:

– Touché[8]!

Смех его, хоть и тихий, отражается от плитки и стен. Я оглядываюсь через плечо, молясь, чтобы Сирил или был поглощен работой и не слышал, или уже собрался и ушел домой.

– Ладно, – я оборачиваюсь к Эмерику и отбираю у него платок. – Не надевай.

Разворачиваюсь на каблуках и раздраженно иду прочь.

– Мне идти за тобой или…

Я резко оборачиваюсь:

– Серьезно, тебя головой роняли в детстве?

– Я бы сказал, это не исключено. Многое бы объяснило.

Я всплескиваю руками:

– Да, тебе идти за мной!

– Ладушки, рад, что все прояснилось. – Он трусцой догоняет меня. – Веди, Исда!

Я застываю при звуке собственного имени. Сирил произносил его тысячи раз, но никогда – так.

– Все хорошо? – Эмерик смотрит на меня, и в уголках глаз собираются морщинки любопытства.

– Да, отлично. – Я поспешно иду по коридору, не утруждаясь проверить, следует ли он за мной.

Мы поворачиваем за угол и выходим к картине во всю стену: Троица свирепо смотрит на святого Клодена, а тот тянется сияющим изогнутым клинком к их глоткам. По спине бегут мурашки, и я отвожу взгляд от искаженных лиц трех гравуаров, чьи крики навеки запечатлены в красках на стене. Я собираюсь пройти мимо, но Эмерик останавливается. Он пристально всматривается в картину, поджав губы.

Вслед за ним я поднимаю взгляд на Троицу. Слева – Маргерит, она самая высокая из трех; светлые, практически серебристые локоны омывают ее тонкую фигурку. Фиолетовые глаза сияют из-под густых ресниц, а рябое лицо искажено бешенством.

Следующая – Элуиз. Она маленькая, пухленькая и гневная, волосы у нее рыжие, как у меня, и обрезаны так коротко, что они пламенем полыхают вокруг головы.

А справа – Роз. Шелковистые пряди, черные как вороново крыло, гладко спускаются к босым ногам. При виде ее длинных тонких пальцев и острых зубов меня всегда продирает мороз. Наклон шеи, стиснутые кулаки, румянец на щеках – вся она воплощенная ярость. Но я вижу и боль. В глазах. Боль, тоску, предательство. Потому что по легенде это она любила Клодена. И это ее кровь он пролил первой, когда убил Троицу и стал спасителем мира.

Эмерик подходит ближе и ведет рукой по их нарядам туда, где мазки черной краски дымом завиваются вокруг ног. Пальцы скользят к крови, капающей из дюжин знаков, покрывающих кожу. Я узнаю Символ Управления на щиколотках: прямая линия, пересеченная молнией, которая напоминает мой старый шрам – тот, что подарил мне возможность работать каждый вечер в театре. Руны мерцают багрянцем на их руках, ключицах, горле.

Я много раз спрашивала Сирила о прочих знаках гравуаров. Он всегда отвечал, что они слишком опасны, слишком капризны, и что он и так рисковал, обучая меня использовать Символ Управления.

И все-таки каждый раз, проходя мимо этой картины, я гадаю, на что еще я способна. Что еще я смогла бы с этими символами.

Но узнать мне не суждено. Если Сирил заметит на моей коже любую из этих рун… Меня передергивает при мысли об этом. Его доверие – одна из немногих ценностей в моей жизни.

Тоненький голосок в голове шепчет, что я прямо сейчас предаю Сирила, приглашая Эмерика в свой склеп и допуская в свою жизнь.

«Это другое, – убеждаю я саму себя. – Я буду осторожна. Ничего не случится».

– Пойдем. – Голос звучит сдавленно. Вдруг Эмерик переосмыслит свой вывод о том, что я просто фандуар, который прячется от судьбы? Вдруг он поймет, кто я, по лицу Роз?