Я ведь таким, как рядом с ней, никогда не был. Не человек больше — оголенный провод. А когда наши губы соприкоснулись, то вспыхнул ярким факелом. Горел! Плавился, но оторваться от нее уже не мог.

Намертво приварило.

Знал ведь, что она меня убивать пришла. И сам вложил ей нож в руку. Пытался отпустить — но уйти не дал бы. Нихрена! Мы оба в тот вечер были обречены.

Зажмурился! Зарычал! Выматерился смачно!

Потому что невыносимо было воскрешать в памяти то, как это было с ней. Ибо то был гребаный рай! Сука, хренов эдем! Когда сдохнуть хочется от лживого счастья, а еще разодрать наживую свою грудную клетку, выломать ребра и вырвать воющее сердце.

А затем швырнуть эту глупую мышцу к её ногам. И капитулировать:

— Тебе ведь оно было нужно, да? Ну так бери, Яна. Топчи!

Я любил ее. Я ее насиловал. Все, как она хотела. Она ведь за этим и пришла, разве нет? Подарить мне свой первый раз в обмен на мое падение. Равноценно же, да?

Нихуя подобного!

Я ведь просил ее сказать мне правду. Как-то решить все это. Я бы и тогда, после всего этого дерьма был готов на любое условие, лишь бы она меня не добивала.

А в ответ — тишина.

Свалил на балкон специально. Голый. Взмыленный. Разрушенный, блядь, до основания. На улице начало апреля, чуть больше десятки со знаком плюс, а я холода вообще не чувствовал. У меня за ребрами атомный взрыв плавил все на своем пути.

Я дал ей время. Минут десять или двадцать. Уйти без боя. Или слить все в унитаз. Я курил одну за одной и первый раз в жизни молился, чтобы эта девочка, которая так крепко держала меня за яйца, просто позволила нам случиться.

Но время шло, а она нихрена не сделала. И наркота в ее сумке нашлась. И в куртке тоже.

А в ответ:

— Не мое.

Ну, конечно, блядь. Аист принес в клювике.

Дальше все как в тумане. Мною управляла лишь обида, ярость и раздутое до нереальных размеров разочарование. Не в ней даже. В самом себе.

Выбросил ее за дверь и рухнул на пол. Тупо ждать конца. Ибо все для нее — для этой гадины, что свернула мне мозги всмятку.

Я так надеялся, что она не пойдет дальше.

Зря.

Спустя минут пятнадцать в дверь все-таки позвонили, и голос на лестничной площадке не оставил мне никакого шанса:

— Открывайте, полиция...

16. Глава 7.3

Тимофей

Фараоны, мать их ети.

— Открыто! — заорал я и растянул губы в безумной улыбке.

Я был явно не в себе тогда. Сейчас от своей шальной дурости и ебанутой смелости в ужас прихожу, ведь на самом деле мог всю жизнь себе статьей похерить. А тогда крыло настолько, что было уже насрать, что ждет меня дальше.

Аффект. Шок. Ступор.

Услышал бы такое дерьмо от какого-то другого парня и поржал над его недалекостью. Это же вообще легко, сидя на диване и почесывая зад, рассуждать о том, что бы ты сделал в такой ситуации. Конечно, все сходят с ума от чувств, но вот ты — никогда.

И сел бы, и поговорил, и все выяснил, и еще раз утопить бы себя дал в сточных водах уродливой правды. Говно вопрос вообще, пф-ф-ф!

Ты же птица смелая. Сильная. Не то что другие — сопляки. Да только когда неожиданно и тебе ментальной кувалдой по башке прилетает, уже иные песни петь хочется, а не радостно чирикать.

И орать во всю глотку от отчаяния.

И смехом давиться.

Я плохо помню тот отрезок времени, когда грязные ноги ментов вытаптывали мне прихожую и остальную квартиру. Искали. Нашли. Просили вежливо пройти на выход. Что-то донести пытались о том, что я тут вообще не по понятиям исполняю — люди все приличные в доме живут, а у меня наркопритон с блэкджеком и шлюхами.

Ай да Тима!

В отделении что-то подписать просили. Пакеты на экспертизу, а меня в камеру. И все — я окончательно выпал из этой реальности, понимая совершенно точно, что Золотова все-таки меня сдала по всем фронтам. И уже неважно, как я с ней поступил: выкинул полуголую и всю уделанную моей спермой или дал бы для приличия привести себя в порядок.