Вся лёгкая радость мигом улетучилась, и Мария почувствовала себя вековой старухой, занявшей чужое место: имела ли она вообще право быть здесь? Не лучше бы ему отослать её куда-нибудь, чтобы не видеть это лицо, которое напоминает Мари?

– Как себя чувствуешь? – надтреснутым голосом сипло спросил граф, кивком указав на место за столом, которое ей следовало занять.

К ней тут же поспешил слуга, услужливо отодвинул стул и помог сесть. Не успела она и глазом моргнуть, как девушки сервировали её место и принесли еду.

– Благодарю, хорошо, – ответила Маша, не выдержав этого прямого испытующего взгляда, и опустив глаза перед собой на стол.

– Ты слышала наш разговор с Каффером, – заявил граф, и ей ничего не оставалось, как кивнуть. – Что ж, так даже лучше, – резюмировал он и развернул газету, будто дав понять, что разговор окончен.

Ароматный кофе в изящной чашечке, мягкие булочки, джем, сливочное масло и фрукты – всё это моментально перестало вызывать в ней аппетит из-за разлившейся во рту горечи. Лучше бы он приказал ей не показываться ему на глаза! Лучше бы укорил, что это из-за неё Мари больше нет, что именно Маша вытеснила её, убила! Чем вот так делать вид, что принимает, а на самом деле не находит в себе сил, чтобы просто смотреть на неё…

И в то же самое время Мария понимала, что в ней, а вернее, в её молодом теле, из-за возраста бушуют эмоции и гормоны: именно из-за них мир снова воспринимался очень сочно, ярко. Это кажется, что мудрость и степенность приходят с годами. На самом деле они появляются, когда в теле начинают иссякать гормоны, а половые инстинкты уже отключаются.

Всё это Маша понимала, как и то, что граф имеет право на скорбь, и ему требуется время, чтобы смириться с потерей Мари. Понимать-то она понимала, а вот с телом ничего поделать не могла: оно реагировало соответственно своему возрасту, а не возрасту души, находящейся в нём.

С усилием приняв безразличное выражение, Мария сглотнула слёзы и запила их крепким кофе. Даже подцепила пальчиками булочку, откусила маленький кусочек, прожевала и проглотила, совсем не чувствуя вкуса.

В полном молчании граф дочитал газету, встал из-за стола и направился на выход с террасы. Привычно остановился, заключил голову Маши в ладони и наклонился, явно намереваясь поцеловать в лоб, как делал это каждый раз, перед делами прощаясь с Мари. Но наткнувшись на взгляд Марии, вздрогнул и замер. В глазах мужчины промелькнула щемящая, раздирающая грудь тоска, и Маше показалось, что граф не станет её целовать, просто отпустит. Но он всё же быстро клюнул её в лоб сухим поцелуем, и, ничего не говоря, стремительно ушёл.

Дождавшись, когда его шаги стихли, девушка поднялась тоже. Позвала Бергу и, отойдя в укромный уголок, попросила напомнить, обязательно ли её присутствие за трапезами с отцом. Женщина округлила глаза и сказала, что Мари с графом не всегда вместе обедали и ужинали: то у неё, то у него иногда имелись дела. Но вот завтрак они всегда проводили вместе – это негласная незыблемая традиция этого дома. И пропустить начало дня возможно лишь, если кто-то находится в поездке.

Маша понимающе покивала и решила, что отныне ей не следует часто встречаться с мужчиной, который являлся её отцом. И распорядись судьба по-другому, у графа Бодо изначально было бы две дочки, а Маша не помнила бы своей прошлой жизни: росла бы такой же бойкой девчонкой, как и Мари.

Но завтрак… что ж. Раз даже граф не стал ничего менять, значит, на то есть веские причины. Те же слуги. Им только повод дай — и завтра уже в столице начнут судачить, что дочь Бодо сама на себя не похожа, как бы не тварь Пустоши заняла её место, поэтому на всякий случай наследницу Бодо скорее б сжечь, да и успокоиться на этом.