Торчащий на виду штакетник забора наспех закидали снегом, а где недоставало кустов для антуража лесной чащи, натыкали в сугробы обломанных сухих веток.

Я не могла путем оправиться от пережитого невероятного потрясения. Все во мне продолжало кипеть и бурлить, словно загадочный блондин оставался рядом и удерживал за плечи, прижимая спиной к дереву и глядя прямо в глаза. Казалось, это он, а не Карен меня обнимает с неподдельной страстью и целует в шею, щекоча накладными черными усами. Охваченная непреодолимым пылким чувством, я вполголоса с придыханием лепетала про любовь и долгожданную свободу. Запуталась в словах и пропустила пару реплик. Вместо еще трех фраз, в которых ни разу не ошиблась на репетициях, выпалила сама не помню что, но близкое по смыслу и, как мне показалось, еще более яркое, запоминающееся.

Хорошо было то, что не прилетел нагоняй от режиссера за случайное “отклонение от курса”. Напротив, Аркадий Натанович был доволен – сказал, что мы молодцы, показали настоящую первую любовь, сыграли прямо до мурашек. Не знаю, как у него и у Карена, а по моей спине мурашки еще как бегали, они прямо-таки устроили народные праздничные гуляния с буйными плясками.

Плохо было то, что я ненароком дала Карену ложную надежду, ведь все те проявления чувств, которые нельзя было спутать с обычной актерской игрой, парень наверняка принял на свой счет. И не он один дал неправильную трактовку моему странному поведению, очень похожему на состояние влюбленной по уши наивной девчонки. Подружка улыбнулась мне с особенным намеком, и вроде подмигнула, или ей ресничка в глаз попала.

От дотошных дружеских выпытываний меня избавила баба Груша. Хозяйка “маленького леса” по-настоящему выручила своим артистичным появлением в быстро пустеющем саду, из которого уносили последний штатив.

– Вы слышали, милки? – и тут мне сразу представился школьный мелок, которым писали на доске. – В округе новое происшествие.

Старушка в коричневом полушубке и серой пуховой шали пробиралась через искусственно наметенные сугробы. Бахромчатая шаль повисла у нее на руках, делая похожей на неуклюжую сову. Она словно взмахивала крыльями, переваливаясь с боку на бок.

– Что у вас опять стряслось, Аграфена Гавриловна? – с недоверием спросил режиссер.

– Только бы в деревню не пришел из леса медведь-людоед, – опасливо замялся сценарист. – Мы знаем, что про загрызанного почтальона не враки. В райцентре все подтвердили.

– Медведя не видали, – успокоила баба Груша. – А зверь доселе невиданный по околицам бродит. В дома захаживает.

– Что еще за зверь? – скривил губы оператор. – Очередная ваша больная старческая фантазия от маразма?

– Полегче, Сереж, – осадил его Аркадий Натанович. – Придет время, и сам на пенсию выйдешь.

– Мы слушаем вас, Аграфена Гавриловна, – примирительно улыбнулся сценарист. – Рассказывайте, что за зверь. Рысь или росомаха?

– А ни то и ни другое. У нас тут сроду никто не видывал этаких чудных зверей, – старушка поправила шаль, завязала концы. – Похожа на крысу, а ростом с бобра, и полосатая вся как мой рыжий кот. Тракторист Федька, который с войны глухой на одно ухо, вчерась ее увидал. Иду, говорит, по околичной тропке, гляжу – сидит неведома зверина, еловую шишку шелушит и черными глазенками зыркает. Никого не боится. Я шикнул на нее, а ей хоть бы хны. Знай вылущивает семечки. Только как шапкой замахнулся, она и дала деру в лес. А сегодня с утра эта же тварь побывала у Ефросиньи на кухне. Все кастрюли пооткрывала и в них порылась, а крынку со сметаной вовсе разбила, смахнула со стола. Младший из Фроськиных сыновей ее увидал и хотел изловить. Бегал за ней с ведром, а она шасть в подпол и оттуда через дырку на улицу. И вот прямо сейчас я захожу к себе в избу, а там эта полосатая скотиняка сидит на тумбочке, залазит лапой в банку с яблочным повидлом и облизывает. Я ее со страху шуганула, и она прямо мимо меня унеслась на задний двор.