– Есть скука и скука. Одна – человеческая, мелкая, как пыль под ногами. Другая – абсолютная, пустота, что смотрит в тебя, когда ты закрываешь глаза.

Ученик кивнул, но в груди шевельнулось сомнение. Он знал: Ошо недоговаривает. Абсолютная скука – лишь ступень, оболочка чего-то большего. За ней, за шуньятой, за «ничто», таилась Скука Трансцендентная – неописуемая, непостижимая, исток всего, что оторван от всего. Не бог, не пустота, а То, что по ту сторону даже самой идеи «по ту сторону».

– Где прорыв в Неё? – спросил ученик, и голос его дрогнул, как пламя свечи.

Ошо улыбнулся – едва заметно, будто тень прошла по его лицу.

– Мы вернёмся к этому чуть позже, – сказал он, и в комнате стало тихо. Только ветер шевелил листья за окном, словно повторяя: «Позже, позже».

Ученик остался сидеть, глядя на лампу. Морфей ждал его где-то за порогом, но сон не шёл. Он вспомнил строки, что крутились в голове, как старый мотив: «Вся тварь разумная скучает…» И подумал: а что, если эта Скука – не конец пути, а его отсутствие? Не дверь, а её тень, которую он всё ещё ищет в словах Учителя?

Император Марк Аврелий стоял у окна дворца в Риме. Его тога была простой, без золотых нитей, а взгляд – устремлённым куда-то за горизонт, туда, где кончались дороги империи. К нему приблизился человек – не то философ, не то странник, – чьи сандалии скрипели на мозаичном полу.

– Скажи, мудрый Марк Аврелий, – начал странник, – что есть наша жизнь среди этих молитв, окроплений водой, облачений в пышные халаты? Кукольный театр, где мы дергаемся на нитях?

Марк Аврелий взглянул на него, и в глазах его мелькнула тень улыбки – не весёлой, но спокойной, как у того, кто видел конец пьесы.

– Ты прав, – ответил он тихо, словно ветер за окном говорил за него. – Всё это – сцена, а мы – актёры. Но отпускает нас тот же претор, что позвал сюда.

Странник нахмурился, теребя край своего плаща.

– Но я ещё не сыграл всех актов, – сказал он. – Три прошли, а пяти не было. Разве это не обрыв?

Марк Аврелий чуть повернулся, указав на закат, что красил небо в цвета ржавчины.

– Ты хорошо говоришь, – молвил он. – Но в жизни три акта – уже пьеса. Тот, кто собрал твои кости и дыхание в единое, решает, когда опустить занавес. Он же разложит их в прах. Начало не твоё, конец не твой. Зачем же тревожиться?

Странник замолчал, глядя, как тень колонны ползёт по полу, будто стрелка невидимых часов.

– А кто этот претор? – спросил он наконец.

Марк Аврелий пожал плечами, словно сбрасывая тяжесть вопроса.

– Всевышний Сценарист, как ты мог бы его назвать. Его игра – за пределами наших кукол и нитей. Он не гневается, отпуская нас. Уходи с миром – сцена не держит тех, кто не цепляется за роль.

Странник кивнул и ушёл, оставив Марка Аврелия у окна. Вечер сгущался, и Рим затихал, как театр после финального акта. Где-то за горизонтом Сценарист вёл счёт своим строкам, но ни император, ни странник не слышали его шагов.

История духа знает множество путей. Женщины поют в церковных хорах, танцуют ритуальные танцы, играют на театральных подмостках судьбы, шепчут сокровенные молитвы в тишине храмов. А порой, подобно Марии Сабине, мазатекской шаманке, курандере и провидице из Уаутлы, они становятся прямыми проводницами Духа, живыми вратами в иные измерения. О ней этномиколог Роберт Гордон Уоссон, пораженный ее силой и чистотой, писал: «Безупречная, не пятнаемая злом, редкой моральной и духовной силы». Такие души – редкость, единицы, отмеченные невидимой рукой Провидения. Их дар – не результат обучения или посвящения в человеческую иерархию; он струится из тех первозданных глубин бытия, где не действуют людские законы и предписания.