– Видишь ли ты её чистоту?

– Вижу, – ответил я.

– Тогда разбей.

Я замер. Чаша была прекрасна – белая, как первый снег на горах Хиэй.

– Но это же совершенная форма…

– Именно поэтому, – прошептал он, – она бесполезна. Ты уже осквернил её, назвав "совершенной".

Его палец дрогнул – и чаша разлетелась на тысячу осколков, каждый из которых отражал луну точнее, чем целая.

О штампованных истинах

Теперь, когда я говорю "дзэн", "просветление" или "пустота", мои слова – лишь пепел от той чаши.

Вы слышите термины – я вспоминаю, как Учитель смеялся над моим первым "сатори":

– Если ты назвал это – значит, не понял.

Послесловие для тех, кто ищет

1. Чистота – это не отсутствие грязи, а готовность разбить даже саму идею чистоты.

2.      Штампы – как ритуальные чаши: их используют все, но пьют из них лишь те, кто не боится отравиться.

3.      Учитель не научил меня ничему – он просто показал, куда не стоит класть свои мысли.

P.S. Теперь я иногда нарочно говорю "карма" или "дао" – просто чтобы посмеяться над своим отражением в осколках той чаши.

Однажды один богатый человек позвал Ходжу Насреддина. Богач восседал на подушках, окружённый слугами, и с широкой улыбкой протянул Ходже халат, расшитый золотом, – такой, что ослепил бы даже полуденный свет.

– Прими этот дар, мудрый Ходжа, – сказал он, ожидая восторга.

Ходжа склонил голову, пробормотал вежливое: «Да благословит тебя Аллах за щедрость», но руки за спину спрятал. Богач нахмурился. Тогда Ходжа, глядя в сторону, словно на что-то за окном, заговорил:

– О мой великодушный брат! Если я надену этот прелестный халат, все решат, что я утопаю в богатстве. Кто тогда бросит мне в миску хоть медяк? Посмотри вокруг: наша страна – лоскутное одеяло нищеты, а я живу подаяниями бедняков, что сами едва дышат. Они же, между прочим, кормят и тебя, и твоих слуг, что множатся, как тени в закатный час. Продай этот халат, брось монеты в толпу – пусть хоть раз нищие почувствуют вкус твоего золота.

Богач покачал головой, и улыбка его увяла, как цветок под ветром.

– Увы, Ходжа, не могу, – ответил он. – Мои слуги решат, что разум мой помутился. Они отстранят меня, позовут сына, и он растащит всё, что я копил годами.

Ходжа взглянул на него с кроткой усмешкой, будто на ребёнка, спорящего с тенью.

– Так это всё равно случится, рано или поздно, – сказал он тихо.

Богач вздохнул, и в глазах его мелькнула тоска.

– Да, – пробормотал он. – Но ты никогда не держал золото в руках, Ходжа. Тебе не понять его колдовской хватки.

Ходжа кивнул, отступая к двери.

– Ты прав, мой бедный брат, – ответил он, и голос его был мягким, как шорох пыли под ногами. – Потому я и не коснулся твоего золотого халата. Зачем мне цепи, которые ты зовёшь даром?

И, поклонившись, он ушёл, оставив богача сидеть в тени своего богатства, а халат – висеть на спинке стула, словно немой укор.

В ашраме Пуны ученик сидел перед Ошо. Ночь опускалась медленно, как занавес, и в комнате горела лишь лампа, отбрасывая круг света на пол. Учитель, скрестив ноги, импровизировал, его голос тек, как река, что не знает берегов. Он говорил о скуке – не той, что гложет от лени или дел, а о другой, глубокой, что прячется за всеми масками.

– Скука – это оболочка, – начал он, глядя куда-то мимо ученика, в пустоту за окном. – Для непосвящённых она – смерть, тень, что душит. Но погрузись в неё, как в медитацию, и она раскроется: сатори, самадхи, шуньята. Вход в своё «ничто».

Ученик слушал, чувствуя, как слова Ошо касаются чего-то сокровенного, но не полного. Лампа мигала, и тень Учителя качалась на стене, словно танцуя с его речью. Он продолжал: