– Тогда воск и оковы – иллюзия, – сказал он, почти шёпотом. – Они спасают от звука, но не от пустоты. Молчание сирен – как зеркало без отражения. Мы боимся не голоса, а того, что за ним. И в этом твой парадокс, Франц: мы бежим от звука, но тонем в тишине.

Щука лежала мёртвой, абсент испарился, оставив привкус ржавчины. Елисейские поля за окном дрожали в дымке, будто город сам стал сиреной. Прохожий склонился над столом:

– А что, Франц, если мы давно утонули в бездонной пучине, усыпленные их уходом? Сирены не молчат – они растворились, оставив нам тень их тишины, и мы, заворожённые, кружимся в её глубинах, не ведая, где поверхность.

Кафка чуть повернул голову, и тень его лица легла на стекло, как росчерк пера под документом, который никто не подпишет. Он не ответил. За окном Елисейские поля шептались с пустотой, и её неслышная песня, острая, как осколок стекла, глушила шорох листьев, стук шагов и даже мысли, что ещё недавно бились о край бокала. Тишина дала ответ – плотная, как пыль на забытых вещах, она поглотила их обоих.

В полумраке комнаты, где свет падал через бумажные сёдзи, старый Учитель дзэн проводил церемонию. Ученик сидел напротив, скрестив ноги на татами, и ждал слов, что прояснят путь. Учитель медленно размешивал чай бамбуковым венчиком.

Не глядя на ученика, он вдруг произнёс:

– Если ты думаешь, что Христос и Будда различны, ты глубоко заблуждаешься.

Ученик кивнул, ожидая продолжения, но Учитель замолчал, будто слова растворились в пару. Затем, подняв чашу, он добавил:

– Или ты ждёшь, что я скажу, будто они едины? Неужели истина в этой пыльной банальности?

Ученик замер, чувствуя, как вопрос повис в воздухе, словно капля, что не решается упасть. Он открыл рот и выдохнул:

– О нет.

Учитель поставил чашу на татами – звук её касания был сухим, как треск ветки. Ученик взглянул на неё: простая, без украшений, она стояла между ними, не принадлежа ни Христу, ни Будде. В тот миг он понял, что различие и единство – лишь тени от его собственного взгляда. Учитель молча отхлебнул чай, а за сёдзи ветер шевельнул ветви, будто соглашаясь.

В старом доме седой Учитель дзэн однажды провёл церемонию для ученика. В тишине, нарушаемой лишь шорохом угля в очаге, он взял чашу – простую, глиняную, без изъяна. Ученик, ещё молодой, следил за каждым движением, ожидая мудрости в словах или жестах.

Учитель поднял чашу, повертел её в руках, будто взвешивая, и вдруг бросил на пол. Она разлетелась на куски, и в комнате повисла тишина – острая, как треск глины. Ученик замер, не смея спросить. Тогда Учитель заговорил, глядя мимо него, в пустоту:

– Когда в мыслях твоих появится чистая утварь, отбрось её с презрением. Возьмёшь её – и осквернишься.

Ученик нахмурился, пытаясь поймать смысл. Он видел чистоту в чаше, в её форме, в её пустоте – разве не к этому он стремился? Но Учитель уже отвернулся, подбрасывая уголь в огонь, и добавил, словно невзначай:

– Чистота – это ловушка, если ты её видишь.

Годы спустя ученик, став старше, сидел у своего очага. Перед ним стояла чаша – другая, тоже простая, но с трещиной на краю. Он пил чай, повторяя в уме старые истины, что цеплялись к языку, как штампы из детства: «ищи чистоту», «будь пустым». Улыбнувшись, он отставил чашу в сторону, не разбив её. Не потому, что боялся оскверниться, а потому, что понял: Учитель не учил его ломать утварь – он учил ломать взгляд, которым он её мерил.

Мой старый Учитель дзэн, тот самый, чьи руки пахли древесным углём и вечностью, однажды поставил передо мной чашку.