Если даже контакт с возвышенными «Махатмами» несет в себе этот парадокс посредничества, то что говорить о бесчисленных земных учителях? О тех, кто без всяких измененных состояний сознания берется толковать безмолвную Истину? Зачем безмолвному Духу нужда в громогласных проповедниках? Зачем «космическому Лучу», учащему помимо слов, регрессировать к вербальному уровню? Не потому ли сказано было: «не называйтесь учителями» (Мф. 23:8) – предостережение, которое утонуло в оглушительном шуме истории?

Мир переполнен учителями – древними и современными, от мудрецов до гуру и "инфоцыган". Этот хор учителей подобен рынку, где каждый кричит громче соседа, заглушая тихую мелодию, звучащую в отдалении. Чем громче проповедь, тем дальше она, возможно, от подлинного Учения. Чем объемнее том, тем плотнее он, быть может, заслоняет безмолвную Истину. Не являются ли все эти системы, доктрины, практики своего рода «духовными протезами» или «костылями для души», необходимыми на каком-то этапе, но мешающими идти самостоятельно? Не ищем ли мы во всех этих внешних учителях того Внутреннего Учителя, которого боимся услышать в тишине собственного сердца?

Истинные Мастера прошлого часто указывали на этот парадокс. Лао-цзы роняет: «Знающий не говорит, говорящий не знает». Будда хранит «благородное молчание» в ответ на метафизические вопросы. Христос молчит перед Пилатом, когда слова уже бессильны. Их молчание порой красноречивее любых проповедей.

Быть может, величайший урок всех учителей, как небесных, так и земных, – это урок о пределе их собственных слов, о необходимости вслушаться в то, что звучит за словами, между ними, в паузах. И когда последнее слово последнего учителя замрет в пустоте, возможно, мы наконец услышим то, что пытались сказать все они, каждый на свой лад, – безмолвный глас самой Истины.

В тени великого Екклесиаста, с его меланхоличным рефреном «Суета сует, всё – суета!», человеческий дух ищет тропы к свободе. Если все преходяще, если мудрость и глупость, богатство и бедность равно обращаются в прах, то не кроется ли истинная мудрость в некой форме философской легкости, в изящном пожатии плеч перед лицом неотвратимости? Именно такую тропу, похоже, нащупал поэт Игорь Губерман, предложив концепцию, игриво названную им «похуизмом».

Это не вульгарное наплевательство, но продуманная жизненная позиция, рожденная, как видится, из диалога с тем же Соломоном-скептиком. Раз все тлен, раз все уйдет в никуда, то зачем обременять себя излишними требованиями к миру, людям, судьбе? Не разумнее ли встречать превратности бытия с улыбкой, уступать дорогу, не толкаться локтями? «Похуизм» в этой интерпретации предстает как высшая свобода через занижение внешних притязаний. Это почти стоицизм, но без его суровой аскезы, приправленный горьковатой иронией. Человек освобождается от тирании ожиданий, от фрустрации несбывшихся надежд. В идеале – «общество похуистов», где царит вежливое безразличие, уступающее дорогу не из страха, а из понимания тщетности борьбы за место под солнцем суеты.

Однако здесь возникает первый парадокс, тонко подмеченный самим автором концепции: эта внешняя легкость и снижение требований к миру сочетаются с сохранением и даже возрастанием требований к себе. Как это возможно? Если все суета, то зачем требовать чего-то от себя? Не есть ли это скрытая форма той же самой суеты, лишь перенесенная вовнутрь? Или же это необходимый противовес? Чтобы обрести свободу от внешнего, нужно выстроить некую внутреннюю цитадель самодисциплины? «Похуизм» тогда оказывается не столько полным безразличием, сколько перенаправлением энергии – с борьбы с миром на работу над собой. Но не таится ли здесь ловушка – стать аскетом во имя безразличия?