И тут на сцену выходит осел. Спасение Ходжи приходит не от ангела с огненным мечом, а от иррационального, почти метафизического упрямства его длинноухого спутника. Осел просто упрям – его упрямство – не просто животный инстинкт, а слепая мудрость бытия, которая порой оказывается прозорливее человеческого разума. Как тот Валаамов осел, узревший ангела прежде пророка, так и этот, возможно, учуял нечто – не горний свет, так хоть серный запашок? И Ходжа, этот диалектик базара, легко принимает и такую возможность: «И даже если в него в тот момент вселился шайтан, я поклонюсь шайтану…» Он, в отличие от Авраама, не обременен проблемой источника: раз уж шайтан – не князь тьмы, а, видать, мелкий бес-проказник, чья одержимость случайно оказалась спасительной (как если бы Люцифер ненароком сотворил чудо), то почему бы не воздать ему должное?

Вот она, точка пересечения – или скорее, забавного рикошета. Шайтан в осле как гротескная инверсия Бога в Аврааме. И там, и там – встреча с Другим, с силой, ломающей привычный ход вещей и требующей выхода за рамки. Но ответы разнятся. Авраам – молчание и жертва. Ходжа – прагматичная благодарность и готовность принять любую версию событий, лишь бы она работала. В мире Ходжи, как часто в народной мудрости, границы между священным и профанным, спасительным и бесовским проницаемы. Может, осел просто устал, а может, шайтан решил подшутить – какая разница, если ты жив и почти цел?

Итак, два сюжета, два способа встречи с Непостижимым, два ответа на абсурд бытия. Авраам – трагическое принятие, молчаливый прыжок в бездну веры. Ходжа – комическое обыгрывание, смех как способ абсорбировать абсурд. И не является ли эта мудрость Ходжи, его готовность целовать копыта ослу (и шайтану в нем), своего рода вывернутой наизнанку кьеркегоровской верой? Верой не в Бога вопреки разуму, а верой в саму жизнь вопреки ее очевидной бессмыслице, верой, находящей спасение в самом нелепом – хоть в осле, хоть в шайтане, как повезет.

В конечном счете, и гора Мориа, и пыльная дорога Ходжи ведут к одной истине: человек всегда стоит перед Непостижимым, будь то молчащий Бог или кричащий осел. И возможно, настоящая мудрость – это не выбирать между трепетом и смехом, а уметь вмещать оба этих ответа, как вмещает их сама жизнь, где трагедия и фарс суть две стороны одной монеты, отчеканенной не иначе как в мастерской самого Абсурда.

В лабиринтах человеческого сознания, там, где оно соприкасается с тем, что именуют Бессознательным, Космическим или Божественным, рождаются феномены, ставящие под вопрос сами границы нашего познания. Опыт опосредованной связи с Высшим – будь то через автоматическое письмо, видения или общение с сущностями вроде «Махатм» – неизбежно поднимает вопрос о природе этой связи. Где грань между подлинным контактом и сложной игрой когнитивных структур самого сознания?

Можно допустить, что «Махатма» или любой другой «Учитель», являющийся в измененных состояниях сознания, вполне реален – но как когнитивная структура, возникшая на стыке личного и коллективного бессознательного, ментального аппарата и того неуловимого «космического Луча». Эта структура становится фокусом, линзой, через которую преломляется некий импульс, обретая форму и голос. И здесь кроется первый парадокс: голос этот неизбежно говорит «своими словами» – словами медиума, окрашенными его культурой, языком, личным опытом.

Но выразим ли Дух словами? Можно ли заключить безграничное в тесные рамки вербальных конструкций, если даже сам язык, по мысли Хайдеггера, будучи «домом бытия», порой скрывает больше, чем открывает? Священные тексты разных традиций намекают на иное. То, что воистину учит, преобразует и открывает человека Высшему, часто действует без слов, исподволь, подобно даосскому