Едет Илья по полю чистому, солнышко припекает, тишина вокруг. А из мешка голос сиплый, вкрадчивый: «Ильюшенька, свет Муромец! Смилуйся, душенька! Развяжи мешок хоть на малость, я тебя гостинцами чудными одарю, каких свет не видывал!»

Задумался Илья. Гостинцы – дело хорошее, да и что ему, Илье, разбойник сделает? Остановил коня, мешок спустил, узел развязал.

«Ну, где дары твои, чудотворец мешочный? Показывай!»

А Соловей хитро прищурился: «Дай свистну разок, в полсилы только, сами явятся».

«Добро, – молвил Илья, а сам Соловья за ворот держит крепко, – свисти, да не балуй!»

И как ударил Соловей трелью тонкой, хитромудрой – глядь, а по траве-мураве, невесть откуда, рассыпались одежды парчовые, горы серебра да злата, цепочки витые, кольца с каменьями драгими – рубины с изумрудами, жемчуга скатные, ожерелья бисерные, шубы собольи… Глаза разбегаются!

«Пощупай, богатырь, пощупай, – шипит Соловей, ухмыляясь в бороду, – убедись, что не привиделось!»

Заблестели у Ильи глаза. Эх, хороши гостинцы! Сунул он Соловья обратно в мешок, да впопыхах-то узел и затянул слабенько – уж больно руки чесались к сокровищам прикоснуться, красотой невиданной переливались они на солнце. Наклонился Илья, протянул ладонь богатырскую, ухватил цепочку золотую, тяжелую…

А Соловей-разбойник только того и ждал. Рванулся из мешка ослабевшего – и был таков, только его и видели! Свистнул на прощанье – да так, что и конь под Ильей попятился.

Остался Илья Муромец один посреди поля чистого. В руке – цепочка золотая, а перед ним – трава-мурава, на которой, может, и были гостинцы чудные, а может, истаяли уже, как утренний туман. А в ушах еще долго стоял свист разбойничий да смешок ехидный.

Почесал Илья в затылке: сила силой, а ухо востро держать надо, да и на блеск чужой не больно-то заглядываться. А то, глядишь, и победа твоя обернется пшиком, а разбойник улетит на волю вольную.

В книгах мудрых говорится о странном пути, предначертанном тем, кто ищет Истину. Путь этот зовется Бегством. Не тем бегством, что от страха перед врагом или погоней, но иным – глубинным, сущностным. Ибо сказано древними: философ, мудрец, всякая душа, взыскующая горнего, непременно должна совершить побег. Стезя беглеца – не прямая дорога, а спираль, где каждый виток – новое понимание самого побега.

Откуда и куда? Отчего бежать тому, кто обрел, казалось бы, покой в знании? Великий Плотин, чья мысль парила в эмпиреях духа, дал ответ в своих «Эннеадах». Он говорил: мир сей дольний опутан тенетами зла, законом глухой необходимости, что связывает душу, влечет ее вниз, к материи, к забвению. Зло здесь не обязательно рыщет с оскаленной пастью; оно – в самой косности бытия, в предсказуемости путей, в забвении первоисточника. Оно «повсеместно», как прах времени, что цепкими пальцами тянет крылья души к земле.

И душа, помнящая иное отечество, тоскует и «всячески стремится избежать зла». А раз зло здесь, значит, бежать нужно отсюда. «Самим нам нужно спасаться бегством», – учит Плотин.

Но что это за бегство? Не просто смена места, не переезд в другую страну или город. Это бегство становится подлинным лишь когда превращается в бегство от самого себя прежнего. Платон дает ключ: «Бегство – это уподобление Богу». Вот истинная цель и суть этого странствия. Ибо уподобление Богу – это не внешнее подражание, но пробуждение того божественного семени, что дремлет в глубине каждой души. Бежать – значит отрясать с себя прах привычки, сбрасывать оковы, выбираться из лабиринта необходимости с его зеркальными стенами ложных отражений, разрывать узы, привязывающие к дольнему. Бежать – значит устремляться мыслью и сердцем к Тому, Кто есть чистая свобода, чистый свет, абсолютное бытие. Как у Джалаладдина Руми, это бегство не столько