Но была тайна, что жгла умы Консорциума. Мощи не мерились линейкой смертных – их границы, нижняя и верхняя, растворялись в эфире. Разломи кость – и она станет песчинкой, вдохни песчинку – и она развернётся в гору. Хаусдорф начертал в своём гримуаре: «Это геометрия богов, где часть есть целое, а целое – лишь намёк». Жрецы мечтали: если овладеть их размерностью, можно переписать не только землю, но и звёзды.

Однажды в ночи, под алым небом, юный послушник коснулся мощей без дозволения. Его рука дрогнула, и фрактал раскололся, вспыхнув, как звезда. Узор побежал по воздуху, земле, коже – и мир вокруг стал зеркалом мощей. Деревья повторяли своими ветвями – кости, облака – их изгибы, а люди шептались, не понимая, что стали частью симметрии. Консорциум замкнул их в лицензии закрытого кода, но поздно: фракталы вырвались, и Арканум начал расти сам в себя.

Где конец их танца? В башне Хаусдорф молчал, глядя, как звёзды над ним ветвятся, мультиплицируются подобно мощам. Возможно, фракталы святыни – не дар, а ловушка, что пожирает мир, пока он не станет их отражением.

В медресе, где свет лампад дробился на стенах, а шелест страниц сливался с ветром пустынь, однажды читали хадис из «Сахих» имама аль-Бухари, да будет доволен им Аллах. Анас, да осенит его милость, передал слова Посланника, да благословит его Аллах и приветствует: «В День воскресения мне дадут право заступничества. Я скажу: "О Господь мой! Введи в рай тех, у кого в сердце было веры с горчичное зерно!" – и они войдут. А затем: "Введи тех, у кого было хоть что-нибудь!"». Анас сказал: «И у меня до сих пор стоят перед глазами пальцы Посланника Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует».

Слова эти, простые и острые, как клинок, повисли в воздухе. Что значило «хоть что-нибудь»? И что за знак оставило движение пальцев Пророка, мелькнувшее в рассказе Анаса? Толкования, хранимые в книгах, молчали или шептали слишком громко, не касаясь сути. Жест тот – не просто взмах руки, но тень тайны, что ускользает, как песок из ладони.

Горчичное зерно – малость, вмещающая бесконечность. Вера, тоньше пылинки, но тяжелее гор, отворяет врата. А «хоть что-нибудь»? Здесь разум теряет опору: достаточно ли искры, едва тлеющей в сердце, чтобы переступить грань? Пальцы Пророка двигались, чертя в воздухе фигуру – круг ли, крест ли, или нечто, чему нет имени в языках смертных? Анас видел, но не назвал, оставив эхо движения дрожать между строк.

В ночи, когда звёзды смотрят вниз, словно судьи, знак тот проступает в тенях мысли. Он не ясен, не чёток – лишь намёк, что будит вопрос: измеряется ли вера весом сердца или мерой вне меры? Быть может, движение пальцев указало на рубеж, где слова иссякают, а милость начинается. Или на пустоту, что полна сама собой.

Хадис молчит, как пустыня перед рассветом. Толкователи ищут, но ловят лишь отражения. Движение пальцев Пророка – неуловимое, как ветер, что гонит песок, но не оставляет следа. И всё же в этом «хоть что-нибудь» – отблеск: малое зерно веры, запечатлённое в жесте, шире небес, ибо вмещает тех, кто едва решился надеяться.

Жан-Жак Руссо провозгласил: «Человек рождается свободным, а между тем всюду он в оковах». Но в тени этих слов проступает иная правда: маленький человек, тот, что множится в толпе, приходит в мир уже рабом. Едва он открывает глаза, социальная машина – обычаи, нравы, религии, вожди, идеологии – обволакивает его сознание, как паутина муху. Её нити тонки, но прочны, и нет в них ни щели для собственного дыхания.

Иллюзия выбора кружит над ним, как призрак. Ему кажется, он волен взять религию, науку, ремесло, поставить галочку в бюллетене. Но что он берёт? Лишь то, что подсунуто – заранее вылепленное, как глиняная фигурка в руках мастера. Классик заметил: «Жить в обществе и быть свободным от него нельзя». Государство и толпа – кузнецы, что выковали его цепи, оставив от