– Вот видишь, как плохо скульптор отгладил Владимиру Ильичу брюки, следовало бы получше!

Мальчик шутку отца не оценил: как можно смеяться над Богом!

Впрочем, в том парке Бог вскоре забывался. Ибо парк в своей густой зелени таил совсем иные соблазны. Аттракционы и мороженое. Ради них дети тянулись в эти райские кущи. А Ленин был лишь добрым дядюшкой, который, встречая, разрешал искушаться сладким восторгом со всей детской беззаботностью.

Аттракционы, как диковинные звери, прятались между деревьями. Посыпанные мелкой галькой, дорожки разбегались по парку, и каждая из них приводила в обособленный, сказочный по-своему, мир того или иного желанного развлекательного омута. Разлетающиеся с седоками по сторонам, как полы ленинского пиджака, карусели. Ветер и визги. Жужжащие машинки, промаргивающие неоновыми огоньками и всполохами электрического трения из токоприемников над головой. Сосредоточенный гоночный азарт и скрежет бьющихся бортов. Маятниковые лодочки для малышей и взрослых. От мелких расписных суденышек, невинно раскачивающих детей из стороны в сторону, до – по степени вызывавших ими эмоций – больших ладей. На последних можно было кататься только с двенадцати лет, да и то в сопровождении совершеннолетних. Потому что веселье и смех длились только в период раскачки, а потом – когда тяжелая лодка преодолевала границу горизонта и уносилась к вертикали – начинали дрожать ноги, вцепившиеся в поручни руки покрывались склизким потом и улыбки становились клоунскими. И сидеть в этих лодках на лавочках считалось постыдным: коли взошел, изволь, козыряя отвагой, стоять и раскачиваться все выше и выше. На них взрослые мальчишки часто испытывали девчонок: раскачают так маятниковые амплитуды до макушек чинар и наслаждаются, не чувствуя жалости, децибелами испуганного восторга! Через пару лет мальчик испытал эти зашкаливающие эмоциональные пики на себе – и едва не потерял сердце. Как и на том аттракционе, где его приковывали в металлическую ложбину и разгоняли в круговороте ветра до ощущения мощного магнитного притяжения, над которым невластно тело.

Но даже не эти аттракционы – “Лодочки” и “Орбита” – остались самыми восторженно-жуткими в памяти. Не боялся он и “Колеса обозрения”, хотя многие его сверстники во дворе с придыханием рассказывали, как захватывает дух, когда поднимаешься выше самых высоких деревьев в парке, поднимаешься над парком, видя под собой крыши домов, людей-муравьев на улицах и в пугающих порывах ветра обозревая серебряную нить реки, разрезающую укутанный в зелень город, и горный горизонт с сахарными опушками снега на далеких вершинах. Нет, мальчику это не казалось страшным: в размеренном подъеме он чувствовал себя защищенным и наслаждался непривычными видами, доступными великанам.

По-настоящему жуткой ему памятна только змея. Своими резкими обрывами в пропасть, перед которыми твоя беспомощность на мгновения превращалась в громкое бездонное отчаяние. Змея жила в глубине парка, возлегала вьющимися железными кольцами и питалась человеческими эмоциями по полной. Как удав Каа из сказок о Маугли, она извивалась перед бандерлогами, заманивая их в свою пленительную пасть. И люди добровольно шли в нее, и более того – платили деньги. Отстаивая длинные очереди, садились в вожделенные вагонетки, разгонялись по стальной колее на подъем и вдруг в едином крике ухали в бездну. Влипая в вагонетки на подъемах и беспомощными манекенами болтаясь в них на спусках. Поднимаясь и падая. С каждой горкой все быстрее, выше и глубже. Замирая душой, забивающейся в самый-самый тесный уголок сжавшейся плоти. Звалась эта змея “Американскими горками”, но мальчику она казалась большой анакондой, затаившейся в темных дебрях парка. Ему она казалась анакондой, подчинявшей волю людей и делавшей их в потоке ветра, ужаса и восторга такими лохматыми, сплющенными и ошарашенными, что после, глядя на них, хотелось смеяться, неприлично показывая в их сторону пальцем. Хотя в их глазах сам был таким же.