С квартирантами, что перебывали тут за весь срок, в основном приезжими да студентами, Егор тоже легко находил общий язык. Так что благодаря ему, в первую очередь, Альберт всегда имел сигареты без ограничений и прочие нехитрые радости в виде колбасы и дополнительной тушенки. А первые года три, пока его не перевели в СУС, Альберт вообще питался исключительно в лагерном кафе.

Восемь тысяч, которые Егор сохранил за последний месяц, закончились к концу второй недели. Егор раздобыл подержанный телефон и оформил номер на свое имя.

– Может, матери все-таки позвонишь? – спросил Егор, – войдет она в положение? Ты вон, все равно, что инвалид, – и добавил поспешно, поймав взгляд Альберта, – пока что…

– Нет, – отрезал Альберт.

Доедали суп в полном молчании.

– Матери сам позвонишь, в крайнем случае, – нарушил молчание Альберт.

– В каком крайнем случае? – проворчал Егор, – куда уж крайнее?

– Крайний случай, это когда похороны некому будет оплатить, – Альберт отодвинул тарелку и закурил.

Егор нахмурился и начал собирать грязную посуду со стола. Он ворчал что-то про то, что «гордость погубит» и «курить надо меньше, оно для сосудов вредно»

Мать позвонила сама через пару дней. Она напрягла связи и нашла место в конторе, где рисовали портреты по фото. Договорилась, чтобы работал на дому.

– Спасибо, – выдавил Альберт.

– Смотри, не подведи меня. Без фокусов, иначе можешь забыть мой номер, – отчеканила мать и положила трубку.

После этого Альберт благополучно завалил пару заказов, не уложившись в срок. И вообще, встал вопрос о его профпригодности. Рисовал он хорошо, но «по-своему», упрямо игнорируя требования работодателя.

– Издеваешься? – мать позвонила опять. Она была в бешенстве.

Он только что поднялся на свой третий этаж. Первый раз за неделю вышел. Ходить надо обязательно. Альберт тяжело дышал. Он отодвинул микрофон в сторону, чтобы она этого не слышала. Сжимал в руке ключ от входной двери и думал о том, что за дверью его ждет стул, который он оставил там уходя.

– Чего ты молчишь? Альберт! – не унималась мать, – с работы вылетишь, можешь забыть мой номер телефона!

Она бросила трубку, что выражало, обычно, крайнюю степень ее возмущения. Ключ, большой с тремя длинными зубцами, нагрелся в его ладони, и он сжал его так сильно, как только мог, загоняя эти гребаные зубцы прямо себе под кожу.

Он побултыхал кисть в банке с водой и промокнул салфеткой. Раздался стук в дверь, но Альберт не отреагировал. Дверь скрипнула и приоткрылась. Егор нерешительно просунул голову:

– Альберт, ты хоть живой тут?

– Угу.

– Так чего не выходишь совсем?

Егор потоптался на пороге и вошел. Прикрыл распахнутое настежь окно и подошел к столу, за которым сидел Альберт. Повсюду стояли банки с водой, валялись тюбики с краской, кисти и скомканные листы бумаги. Альберт часто делал наброски, которые без всякой жалости комкал и швырял куда попало.

– Рисуешь что ли? – Егор заглянул через плечо и присвистнул, – ну ни фига ты намастрячился.

Альберт отодвинул небольшой холст и откинулся на спинку:

– Глаза совсем убил, – он пододвинул банку, служившую пепельницей, и достал сигареты, – вначале не выходило, промучился с ним. А потом как понеслось.

Он бросил взгляд на холст, на котором был изображен мальчик лет семи. Ребенок сидел на корточках, а голову запрокинул вверх, как будто кто-то подошел и окликнул его.

– Ну как живой, ей Богу, – Егор тоже закурил, – на тебя что ли похож… или ты это и есть?

– Нет, – Альберт размял шею и уставился в окно.

– Слушай, – Егор вздохнул, – ты бы как-то встряхнулся что ли… жизнь-то надо в руки брать, – он помолчал и не дождавшись ответа спросил, – ты хоть слушаешь, что говорю?