– Да. Но, почему?

– Джейн с детьми всегда по видеосвязи дозванивались, поздравляли, шумели, песни пели… – голос начальника сломался, и мужчина махнул рукой на тёмный монитор. – Пейдж с Итаном обязательно приходили к моим – и они все вместе поздравляли меня. А, Рон… он вот тут встанет, вот прямо, где ты стоишь, – и держит в руках «торт» со свечкой. Слепит «торт» из снега, польёт сиропом, стоит, лыбиться, ждёт, когда я его при всех жрать начну… Традиция у нас такая… была.

Отпустив руку, Ломак шагнул к двери, однако задержался на пороге.

– Получается, и они тоже о нас забыли? – пробасил он сокрушённо.

– Нет, Ивлин, не забыли… – Эйдан не знал, что ответить, однако начальник застрял в проёме двери, словно в позабытом празднике был виноват именно салага. – Вся эта аномалия… Всё дело в ней!

К утру ветер и впрямь стих, напоминая о себе лишь редкими слабыми порывами да горбатыми наносами вокруг погребённой в снегу станции. Пару часов у мужчин ушло на то, чтобы сделать раскопы жилого модуля, а также пробиться к вездеходу. Ломак, с красными щеками и обмёрзшей бородой подозвал к себе мужчин и показал на чьи-то практически полностью занесённые следы, едва заметной цепочкой терявшиеся где-то в темноте. Ближе к обеду горизонт начал светлеть, звёзды постепенно таять и небосвод наполнился глубоким синим светом.

– Надо спешить! – Корхарт выпрыгнул из кабины вездехода, уйдя в снег по бёдра. Его возбуждённое дыхание вырывалось из груди словно его наружу толкали не лёгкие человека, а паровой молот. – Топлива в баке под завязку, плюс шесть канистр в грузовом отсеке. Это значит, что ты удаляешься от станции не дальше двадцати миль, а от Косточки – в пределах видимости, а затем возвращаешься! – он строго посмотрел на Ломака, который запрокинув голову изучал запоздалый рассвет.

– Не дальше двадцати, я понял, – повторил начальник, всё ещё рассматривая небосвод. – Облаков нет и небо пустое – это значит, что ветер вернётся.

– Тогда тем более поторопись! Занимаешь высоту, раскрываешь антенну и пытаешься связаться с Кнутом. Если Каадегард не отвечает, «топчешься» на малом радиусе и снова пробуешь. На всё про всё тебе сорок минут, затем убираешь мачту и рвёшь обратно.

– Ты так говоришь, будто за связь отвечаешь ты, а не я, – пробасил Ломак окинув Корхарта насмешливым взглядом.

– Зато за тебя отвечаю я! – парировал Рон и ткнул начальника станции кулаком в плечо. – Сворачиваешься – и рвёшь обратно! Никакой самодеятельности! Кофе и еда в термобоксе, и, да, Ив… не дай двигателю заглохнуть!

Ломак сжал губы и взглянул из-под нахмуренных бровей.

– Ты же его отремонтировал! Или нет? – он переместил взгляд на стоявшего рядом Эйдана, ища то ли объяснений, то ли поддержки.

– Двигатель работает ровно, – Корхарт поморщился и затянул капюшон. – Зажигание подводит: что-то с замком, чёрт бы его побрал! Поэтому и предупреждаю, чтобы не глушил машину и следил за временем.

Спустя десять минут, перемешивая голубые сугробы широкими траками, вездеход двинулся прочь, оставляя в морозном воздухе чуть заметный выхлоп и едкий запах отработанного топлива. Порядком замёрзший Эйдан провожал машину тоскливым взглядом, кутаясь на морозе да расталкивая ногами примятые комья снега. Несколько недель назад мужчины уже предпринимали попытку связаться с Хара-Ой – норвежской станцией, расположенной без малого в трёхстах милях восточнее и севернее Коргпоинт, однако, тот марш-бросок результатов не принёс: радиоэфир оказался мёртв. В прошлый раз Ломак с Корхартом так же выезжали за пару десятков миль от Коргпоинт (в отсутствии простейших ориентиров отдаляться дальше было опасно), собирали четырёхметровую антенну и пробовали связаться с Кнутом Каадегардом – руководителем норвежской станции. Косточка была ближайшей к Коргпоинт восточной возвышенностью, – а именно, являлась ледником в несколько миль длинной и высотой в пару сотен футов, – видимым издалека и служившим хорошим ориентиром. Летом ледник подтаивал, сбрасывал накопленный снег, худел и становился похожим на огромную кость, торчавшую среди скалистых макушек. На момент первой попытки связи онемевший радиоэфир воспринимался, как временный сбой, как нечто допустимое, хотя и маловероятное. Редкие обрывы связи происходили, но они не были столь продолжительными и такими ошеломляющими – почти за два месяца безмолвия на связь со станцией не вышел никто! Ни малейшей попытки связаться с полярниками! К началу второго месяца безмолвия у мужчин сложилось впечатление, что их не просто бросили на краю земли, о них не просто все позабыли, – а просто никого не осталось, кто мог бы прийти на выручку… Полярники сами по себе превратились в артефакт человеческой цивилизации, который вот-вот смоет время. Последняя неделя и вовсе выдалась нервной и напряжённой: малейший звук снаружи заставлял людей вскакивать с мест и выбегать наружу в надежде заметить пролетающий вертолёт. Страх остаться во льдах навсегда без надежды на спасение, невольно породил в полярниках «синдром часового», когда каждый из мужчин, под любым предлогом, а зачастую и без, одевался, хватал ружьё и выбегал на снег. Расхаживая вдоль комплекса, расстреливая взглядом небо и горизонт, «часовые» едва ли не до обморожения проводили часы под ледяным ветром в ожидании увидеть долгожданные маячки приближающегося транспорта…