Не нужно вдыхать этот запах, пробивающийся сквозь надетую под маску балаклаву, – остывшего бетона, ржавчины, сухой земли и маслянистого горючего.

Не нужно – но Марш очень хотелось здесь стоять.

Она обернулась. Освальд стоял, натянув шапку на рыжие кудри. Марш поморщилась, и промерзший пластик маски коснулся кожи там, где лицо не было закрыто черной тканью. Если она пришла, чтобы получить удовольствие от проделанной работы и предстоящей акции, то Освальд исполнял ритуал. Наказывал себя – и она никак не могла понять, за что.

Вспыхнула еще одна искра, почти под самой крышей.

– Надо отойти, – угрюмо сказала Марш, опустив приближающую пластинку – прозрачный экранчик, позволяющий наблюдать с крыши соседнего здания.

– Думаешь, будет волна? – спросил Освальд, сильнее натягивая шапку.

Он выглядел глупо. Освальд всегда выглядел глупо, но сейчас это была опасная глупость. Что, если в небе летает снимающий дрон? Какой-нибудь девчонки, которая любит щелкать развалины для конвента с атмосферными локациями?

Освальд ссутулился и спрятал руки в карманы. Вид у него был жалкий, и оттого, что маской он выбрал черный зубастый клюв, Освальд выглядел только глупее.

– Я знаю, какая будет волна, – сказала Марш. Она выбрала белое кукольное лицо, изуродованное черным швом широкой улыбки. – Я не боюсь. А ты, если хочешь…

Она замолчала. Вспыхнула синяя искра. Часто замигала, а затем погасла.

Марш закрыла живой глаз и стала считать уходящие секунды. Семь. Десять.

Красным вспыхнули стяжки.

Четырнадцать.

– Там точно никого нет? – простонал у нее за спиной Освальд.

– Третий раз уже, а ты все ссышь!

Марш улыбнулась.

Шестнадцать. Улыбнулась шире, почти до боли. Она знала, что сейчас в подвале дома, на влажно блестящем полу, растекаются призрачные радужные пятна.

Двадцать.

Искры, которых она не могла видеть, потекли по проводам, неслышно затрещали в стяжках. Пятна там, в подвале, стали темнеть, задрожали и заметались – во что вгрызться невидимыми зубами, что превратить в чистый рыжий свет? Пойдет самое безыскусное, уродливое – ветошь и обломки мебели, которые Марш натащила вчера.

Пусть ветошь, пусть щерящиеся щепками выломанные подлокотники и каркасы. Так лучше, так рыжий свет будет ярче, гуще – и все услышат его песню.

Сначала был хлопок – тихий, с каким вылетает крышка из порошкового игристого вина.

Марш прикоснулась к маске кончиками пальцев – пластик улыбался шершавым швом. Улыбался вместе с ней.

Сейчас.

За хлопком пришел треск, тихий и жалобный, но нарастающий с каждой вспышкой красного огонька. Вспышки учащались, и Марш казалось, что они вовсе не гаснут. Освальд что-то бормотал, но… на самом деле никакого Освальда не существовало – был только этот домик и паучок с буквой «М» на спине.

«Мама».

Марш улыбалась.

И когда пришел взрыв, узор, нарисованный паучком, разошелся глубокими трещинами. Всего на секунду, чтобы потом вспыхнуть синим и рыжим разрастающимся светом.

Свет пришел раньше, чем звук, – но когда звук пришел, не стало ни гула электробашен, ни воя ветра на пустыре.

Восьмой, седьмой, шестой этажи – брызгали остатки стекол и бетонная крошка, пламя обнимало опустевшие оконные проемы. Жидкое рыжее пламя, вместо всех слов, всех конвентов, вместо всех!..

Ей так хотелось сорвать маску и балаклаву. Хотелось ярче почувствовать запах дыма, обожженной земли, мокрого зимнего ветра. Смеяться, визжать, хватать Освальда за руки, чтобы он разделил с ней это мгновение, раз уж не мог паучок с ее монограммой.

Но Марш не хотела оборачиваться. Не хотела терять ни секунды, менять горящий дом на кислую рожу Освальда. Да и мгновением делиться она, пожалуй, не хотела.