‒ Это сколько? ‒ спрашиваю я.

‒ Стандартно это около двенадцати тысяч евро. Это помимо ежемесячного обеспечения. Мы провели процедуру в клинике, всё получилось с первого раза. Она ещё немного пожила у себя, но клиенты хотели, чтобы она постоянно находилась под надзором, поэтому ей пришлось выдумать историю, что она уехала на заработки в Москву. На самом деле она всё время жила в доме у клиентов.

‒ Где это? И кто они такие?

Стоило задать этот вопрос раньше, но подсознательное ощущение того, что я на приёме у врача обволакивало непонятной инертностью.

‒ Хорошая пара, ‒ ответила доктор, откладывая бумаги, ‒ он ювелир, она ветеринар, свой дом под Минском, достаток. У жены была редкая патология, она могла забеременеть, но не могла выносить ребёнка.

‒ Мне нужны их имена и адрес. И копия медицинской карты.

Доктор смотрит на меня, опустив очки. Безусловно, она знает, что врачебная тайна не действует, когда проводится расследование, тем более, в связи со смертью пациентки; и всё-таки она тянет время. Хочет, чтобы медицина была окутана флёром тайны и недоступности для непосвящённых. Но мне не обязательно давать клятву Гиппократа, чтобы получить всё, что я хочу.

‒ Вы всё получите.

‒Не сомневаюсь.

Я не нравлюсь ей, как всякий, посягающий на её спокойствие выскочка, как человек, которого она не может отправить в стационар, которому она не может сделать укол успокоительного, на судьбу которого она никак не сможет повлиять. Такие редко оказываются в этом кресле. Может быть, я не нравлюсь ей как мужчина, любой мужчина, понятия не имеющий ничего о таинствах материнства. Есть ли у неё дети? Она похожа на старую деву, и я решаю, что нет.

Она снимает телефонную трубку, отдаёт какие-то распоряжения властным голосом, не терпящим возражений.

‒ На чём мы остановились?

‒ Он ювелир, она ветеринар, редкая патология…

‒ А, да. Они поселили её у себя в доме. Это больше двадцати километров от её места жительства, закрытый посёлок, так что она могла не бояться, что её увидит кто-то из знакомых. Они обеспечили ей лучший уход, а в последние недели даже медсестра дежурила круглосуточно. Это обошлось им недёшево.

Она откидывается на спинку кресла совершенно мужским движением. Там, где должна быть грудь, у неё какие-то твёрдые выступы, как у танка.

‒ Она родила здоровую девочку у нас в клинике, и новые родители забрали её через три дня. Суррогатной матери они оплатили два или три месяца в каком-то санатории. Дочку она никогда больше не видела.

‒ Она скучала? Страдала из-за того, что у неё забрали дочь?

Доктор устало улыбается. Пусть она не может сделать мне укол, но может поучить меня жизни.

‒ Поймите, с ней работали хорошие психологи, все месяцы. Проводили психологические тесты перед процедурой. Она уже не считала этого ребёнка своим, не считала частью себя. Мы не прослеживали устойчивой эмоциональной связи. Кажется, она сама себя хорошо подготовила, понимала, что делает это ради будущего своей семьи.

В дверь постучали, но она не открылась. Выждав несколько секунд, доктор сказала:

‒ Войдите!

Крадучись, будто делает что-то не совсем законное, входит молодая медсестра с несколькими пластиковыми папками в руках. Опустив глаза, она кладёт документы на стол и застывает. Мне показалось, что она сделает книксен, как воспитанница пансиона для благородных девиц.

‒ Здесь всё, что я спросила? ‒ спрашивает доктор строго.

‒ Да, Мария Францевна.

‒ Можешь идти.

Я думал, медсестра будет пятиться задом до самой двери, но она просто бесшумно выходит.

‒ Хорошая девушка, ‒ сказала Мария Францевна и смотрит на меня.

Никогда не испытывал того фетишизма перед медсёстрами и докторами, который переживают подверженные этому сладостному чувству эротоманы. Да и слишком молода была эта медсестра, чтобы вызвать какой-то распутный отклик в моей натуре.