Именно сей факт и сгубил благородное начинание, а никак не дефолт.

Я никогда не отличался глумливыми манерами и чаще подаю в метро копеечку, чем презрительно отворачиваюсь, но…

Если ехать от Ленинградского вокзала до Конаково, то обязательно наткнешься на слепого нищего с механическими часами на руке, по которым нельзя без зрения узнать время. В грязных, но приличных лохмотьях, он двигается намеренно медленно по проходу, раскачиваясь из стороны в сторону так, чтобы ненароком задеть задремавших пассажиров.

Если путники зажмуриваются и делают вид, что ничего не происходит, то божий странник говорит громко о своей судьбе магнитогорского сталевара, получившего увечье в момент пуска домны по просьбам высокого начальства к коммунистическому празднику, и о том, что теперь он не может ни торговать, ни воровать, ни охранять.

Мне же, после такого выстраивания национальных приоритетов, становится неудобно, и дурные мысли лезут в голову, вплоть до неверия в искренность говорящего.

Впрочем, однажды мои догадки подтвердились, когда во время обхода вагонов в рамках операции «Перехват» убогого остановил милиционер Николай Петрович Лужкин и потребовал документы.

Странник выдал все справки, но при обратной передаче паспорта и свидетельств представитель власти в последний момент дернул рукой в сторону, и слепой повел за ней ладонью, несмотря на черные очки. А мне подумалось, что нехорошо так плохо говорить о Родине.

Когда я пришел с войны домой, до Тамары женился на Евгении, староверке и старообрядке, обращавшейся к родителям на «вы» в мае сорок пятого года, что уже тогда звучало по-особенному.

Я не скажу, что жизнь моя была с ней скучна, но странности начались с первых дней, так как влияние тещи на нее не уменьшилось с переходом в мой дом, а усилилось.

Из-за того, что Евгения путалась, кого слушаться, мне приходилось применять физическую силу – благо вальтер остался.

Пару раз за советы я спустил родителей с крыльца, а окончательно подвел черту Чистый четверг, когда пришла родня и мыла и скоблила дом, залив водой орден Боевого Красного Знамени, полученный за взятие Кёнигсберга. Я закричал: «Офицерские награды уродуете!» – и хлопнул дверью.

Ночь того дня выдалась душной, комариный писк не давал уснуть, и я сам не знаю, что подбросило меня в пять утра. Но картина предстала передо мной завораживающая: люди в черном, с платками, закрывающими рот, выносили завернутую в мешок Евгению в стоящую под окном машину, а та лишь говорила: «Вы правы, мама, вы правы, папа».

Я не стал мешать, хотя ходил в штыковую, – ведь хоть когда-то человек должен сказать сам, иначе и стараться не надо: угробишь время без толку, а мне еще жить и жить.

– Понимаешь, Славка, весь русский авангард – он ведь от лукавого. Вот это что, по-твоему? Чистый лист?

– ?

– А это, Славка, белый квадрат Малевича, с надписью «манда», сделанной бесцветной краской. Ну, Татлин – куда ни шло: пыхтел, крылья сооружал – они до сих пор в музее авиации лежат. А эти?

– Прохор Прохорович, сколько можно. Вы когда должны были картину сдать? К Первому мая. А сейчас что? Октябрь. На носу Седьмое ноября, День революции.

– Да нарисую я вашего матроса, нарисую: морда красная, глаза бешеные, и бежит, бежит, бежит на баррикаду.

Прихватив с собой Илюшу, мы ехали с Иваном Степановичем из гостей на предпоследнем метро, уставшие от дневного веселья, сквернословия и ругани. Напротив нас сидел мазурик прозрачной наружности, уткнувшись очками в книгу, когда вошли три автоматических человека под присмотром авторитета.