У меня нет возможности выйти на кремлёвских небожителей, чтобы предупредить их о грядущей катастрофе. Что ещё важнее – я не верю практически никому из высшего слоя Политбюро ЦК КПСС, просто потому что не вижу там большевиков. Есть там социал-демократы, в самом похабном смысле этого слова, есть много селюков31, дорвавшихся до власти, но нет большевиков. У меня нет сил бороться с системой: на службе государства сотни тысяч сотрудников КГБ, и почти поголовно руководство этой конторы – крысы. Крысами стали и многие сотрудники КГБ. Может быть, и есть там достойные люди. Конечно же они есть, и немало, но… не уверен. Не встречал. А крысы сожрут меня, едва я проявлю себя, причём сожрут больно, и будут жрать долго – пока не выведают у меня всё до мельчайших подробностей.

Не хочу такого: если крысы доберутся до моих мозгов, моя страна умрёт гораздо раньше, и не будет у неё никакого второго шанса, что вроде бы забрезжил к двадцатым годам двадцать первого века.

Решено: я тихонько поживу для себя, когда страна начнёт рушиться, уеду куда-нибудь на остров в Эгейском или Адриатическом море. Буду там доживать свой век… как обыкновенная ноурусская крыса, разве что не в Лондоне.

***

Уже к вечеру меня, в изоляторе, пришли проведать мама, отчим и Ленуська. Мама накинулась на меня буквально с порога:

– Ты зачем, кровопивец, в горящий дом полез? А если бы, то бревно тебе на башку сверзилось, ты подумал?

– А чего там думать, я же успел. Да и человека надо было спасать, не бросать же его? Сгорел бы заживо, в самом деле.

– Пусть бы кто другой лез!

– Мамочка, там только Сашка Цаплин был, но он такой здоровенный, в окошко не протиснулся.

– А в дверь?

– Ма, дверь была заблокирована. И вообще, мамуля, как ты можешь говорить, если сама меня учила, как надо правильно поступать.

– Ну, мало ли я глупостей говорю!

И мама обрушила на меня целый водопад обвинений во всех мыслимых и немыслимых грехах, а мне осталось только кивать и покаянно вздыхать. Мало-помалу мама иссякла, я был расцелован, облит слезами и, в конце концов, прощён.

– Ну, как лежится, как отдыхается? – иронически спросил отчим.

Я-то вижу, что за его иронией скрывается нешуточная тревога. Спасибо, батя, твоя поддержка мне очень важна! И я благодарно жму его руку. Глаза отчима влажнеют. Мать молчит, только внимательно рассматривает меня заплаканными глазами. Ленуська выглядывает из-за материнской спины, и помалкивает.

– Извините за беспокойство, мои дорогие и любимые родные. А у меня всё нормально. Доктор сказал, что у меня простой косой перелом, скоро выпустят. Максимум – через неделю.

Отчим откашлялся и сказал явно не то, что собирался:

– Тебе тут ничего не надо, сынок?

– Надо, папа. Сделай мне, пожалуйста, костыль.

– Запросто! А эти чем тебе не нравятся? Вроде бы новые.

– Видишь ли, папа, эти костыли из стальных трубок, а мне хотелось бы полегче, из дюраля. Кроме того, эти костыли подмышку, а я бы хотел с локтевым упором.

– Что это за чудо такое? Никогда не слыхал.

– Ленуська, там на столе лежит тетрадь и карандаш, передай мне пожалуйста!

Сестренка метнулась к столу и передала мне просимое. Я принялся рисовать, попутно поясняя:

– Вот смотри: это телескопическая трубка, для регулировки под рост, а вот тут упор под руку. А вот это упор под локоть. Вот в этом месте трубка должна быть изогнута, ну там определитесь под каким углом: должно быть удобно держать, опираясь стоя. Ручку и локтевой упор лучше обтянуть чем-то упругим, например, пористой резиной.

– Хм… А что, умно придумал. Вот съезжу в Курган, там и сделаю тебе в лучшем виде.

– Ты на заводе будешь делать?