– До начала заседания осталось пять минут. Пора следовать в зал, мэтр Фуше, – сообщил полицейский твёрдым тоном.

«Прозвучал последний звонок, – узнику оставалось только пожать плечами. – Публику просят занять места согласно купленным билетам», – хотя в отличие от публичного театра здесь места назначались.

В зал судебных заседаний подсудимый был препровождён под охраной четырёх полицейских, а они были ему сейчас как нельзя кстати: после беседы с адвокатом боли усилились, и он едва волочил ноги. Залом суда оказалась большая комната с множеством скамеек, расставленных в особом порядке, как и полагается декорациям на театральной сцене: партер для зрителей, боковые с ограждениями для подсудимого и его защитников, а напротив – для присяжных, и над всем этим царил высокий постамент с местами для суда и прокурора.

Дальше всё покатилось в установленном порядке: ввели присяжных, своё место занял прокурор в чёрной мантии и, наконец, благообразные судьи в красных одеяниях. А потом… потом Андрей почти ничего не помнил. Боль в груди, слабость в ногах, туман в голове не позволили ему «наслаждаться» происходящим процессом, он лишь иногда бросал подслеповатый взгляд в почти пустой зал: кого могло заинтересовать дело неизвестного никому грабителя и убийцы, к тому же какой-то русский. К тому же заседания часто прерывались из-за здоровья подсудимого, точнее говоря, из-за отсутствия этого здоровья. В конце концов, суду это надоело, и в процессе был сделан перерыв на несколько недель. До выздоровления узника или… до прекращения суда по причине ухода подсудимого к праотцам.

Начальник тюрьмы долго колебался в такой ситуации, но после четверти часа размышлений он всё-таки сделал выбор: заключённого перевели на второй уровень в камеру с окном и приставили тюремного фельдшера.

«Почему произошло именно так?» – столь естественный вопрос перед Андреем не стоял, он понимал: спектакль должен продолжаться. А какой спектакль без главного героя? Прошла неделя, вторая, третья. Состояние узника заметно улучшилось, во всяком случае, для того, чтобы проводить во Дворце Правосудия по несколько часов, хотя бы через день. Так Андрей снова вернулся в суд.

Ничего как будто не изменилось. Подсудимый продолжал играть роль безнадёжно больного, плохо говорящего и подслеповато щурящегося на этот свет. Наверное, это должно было сыграть на руку мэтру Фуше, его стратегии защиты. Может быть. Но Андрей об этом не думал. Ему хотелось спрятаться в защитном коконе собственной немощи. Подтаявший шар в голове стал чувствителен к внешним воздействиям. Подсудимый что-то говорил, часто невпопад, старался больше сидеть, откинувшись на спинку скамьи и прикрыв глаза. Насколько спектакль оказался убедительным для суда и присяжных, сказать было трудно, но что можно было сказать определённо – это то, что поведение Андрея не производило никакого впечатления на самого мэтра Фуше.

После перерыва в судебном процессе по делу Градофа бородатый адвокат в ермолке изменился. Точнее говоря, он потерял своё пусть и пустое, но такое неотъемлемое свойство, как бьющий через край энтузиазм в заранее провальных делах: в начале процесса он энергично опрашивал свидетелей; размахивая руками, взывал к присяжным; смиренно сложив ладони перед собой, обращался к судьям. Вся эта игра на публику была насквозь фальшива, но… но законы драматургии правосудия требовали своего.

Однако сейчас мэтр Фуше подрёмывал на своей скамейке около ограждения вокруг подсудимого. К удивлению не только суда, но даже самого Андрея. Только верный помощник регулярно тряс патрона за рукав, возвращая того к скучной и унылой постановке на сцене Дворца Правосудия. Теперь речи адвоката не отличались живостью и искрами высосанных из пальца экспромтов. К тому же мэтр Фуше старался всё меньше и меньше выступать; правда, иногда, когда адвокат всё-таки начинал говорить, его речь отличалось монотонностью и несвязанной пространностью. Можно было подумать, что его мысли заняты чем-то другим.