– На что сосенку свалил? – грозно вопрошал он.

– Так я же думал таганок сделать!.. Ей-богу, таганок!

– А-а! Таганок? А что ж не сделал?

– Так, сами видите, Трофим Карпович! Толста!

– Толста? Вот я тебя, турка, по толстому-то месту!

И Панков отвешивал нарушителю увесистого леща.

– Ясно, за что воспринимаешь? – считая порок наказанным, уже спокойнее спрашивал Панков. – Из этой сосенки через пару лет можно бы добрую матицу для хаты вытесать. А ты ее зазря в бурелом перевел.

– Да ведь война, Трофим Карпович!

– По-твоему – что? После войны лес не понадобится? Или не знаешь, сколько немец порубил?.. Одним словом, гляди у меня! В следующий раз попадешься – махалки повыдергаю!

Панков вел нас скорым шагом. Километров через пять Балицкий приказал сделать первый привал. Мы расположились в невысоких кустиках, вынули «бортпаек», состоявший в основном из черствого хлеба, и принялись ужинать, запивая еду водой из фляг. Было уже почти совсем темно, небо затянуло облаками. В недалеком поселке лениво перебрехивались собаки, слабый ветерок доносил чуть слышный запах дымка.

– Эх, курева бы достать! – мечтательно протянул кто-то.

С куревом у нас обстояло плохо. Даже цурбалки – сухие табачные стебли железной прочности, тупившие любой, самый острый нож, когда их принимались крошить, ценились на вес золота, хоть в горле от них драло, что наждаком. Махорка и самосад – их в гомеопатических дозах изредка удавалось добывать – считались неслыханной роскошью. Большинство же пробавлялось древесным листом, который вызывал приступы кашля и бурное слюноотделение.

– Придется потерпеть! И не то еще придется, – нахмурился Балицкий. – Помните, что Попудренко говорил? Да нет, вы не бойтесь, говорите откровенно: если у кого душа трепыхается – на дорогу лучше не ходить! Кто хочет – может вернуться, не поздно еще. А раз уж пошел – терпи… – И, очень значительно помолчав, добавил: – Учтите, у линии за нытье, за трусость пощады не будет!

Мы шли всю ночь, обходя села и поселки. На рассвете остановились в каких-то кустиках, передневали до сумерек. И в темноте добрались до леса, примыкавшего к железной дороге. Углубившись в чащу, Балицкий приказал всем залечь, запретил разговаривать, ходить и вообще производить какой бы то ни было шум и, отозвав в сторону Панкова, некоторое время о чем-то совещался с ним. Тем временем я, вытянув гудящие ноги, задремал: партизан должен пользоваться каждой минутой, чтобы поспать «в запас», – неизвестно, что ждет впереди и когда удастся снова сомкнуть веки.

Но поспать не пришлось: через минуту Панков растолкал меня.

– Пойдем-ка, сходим в Камень, – спокойно, будто звал в гости, сказал он. – Надо поесть раздобыть, табачком разжиться, а заодно разузнать кое о чем. Тут недалеко…

Я знал, что Камень – родное село Панкова, лежит у самой «железки» и что в противоположном (от леса, где мы находились) конце села есть железнодорожный переезд, на котором круглые сутки немцы держат часовых. Знал, что в этом крупном селе довольно многочисленная полиция, навербованная гитлеровской службой безопасности не только из местных подонков, но и из разных пришлых предателей. Не исключено, что улицы патрулируются, а на окраинах на ночь выставляются караулы. Словом, Камень, как говорят военные, занят противником. Наши разведчики, разумеется, частенько заглядывали в села, где располагались вражеские гарнизоны, но мне еще не приходилось. Тем не менее расспрашивать Панкова о том, как нам удастся проникнуть в село и к кому именно мы идем, я не стал.

Молча прошагали мы с пяток километров, вышли на опушку и двинулись полем. Скоро впереди зачернели смутные очертания строений. Камень! У крайнего дома мелькнул огонек. Кто-то курил. Панков схватил меня за руку, молча потащил в сторону от торной дороги. Мы обошли село поскотиной и остановились у какого-то плетня.