Ходики над тумбочкой дневального у входа в казарму отстукивали последние мирные часы. Я уснул.

Наступил рассвет двадцать второго июня сорок первого года. На границе уже прогремели первые артиллерийские залпы. Уже насмерть бились пограничники у своих застав. Уже отразил первые атаки гарнизон Брестской крепости. А мы еще не знали, что началась война. Было пять, когда дежурный по роте сержант Пылайкин скомандовал: «В ружье!»

Но ни мне и никому из нас не пришло в голову, что она означала, та тревога.

Заслышав привычный возглас – «Подымайсь»! – я вскочил. Птицами взлетели вокруг одеяла. Сон еще окончательно не прошел, еще мутил разум, а руки автоматически делали свое дело – натягивали брюки, сапоги, гимнастерку, ремень. Скорей к пирамиде, за оружием!

– Вылетай строиться! – грянула новая команда.

«Не иначе – прыжки, – пронеслось в уме. – Значит, и тактика… Эх, пропал выходной!..»

На бегу я не забыл продублировать приказ: «Второе отделение, выходи!»

Главное, не опоздать в строй. На дворе-то уж, конечно, ждет и комбат капитан Антрошенков, посматривая на секундомер, ждет ротный. А ежели учебная тревога объявлена по всей бригаде, то и сам комбриг. Опоздаешь – худо. Да и Лобецкому достанется.

Командира нашего взвода младшего лейтенанта Лобецкого мы обожали немой, но беззаветной любовью. Солдатской этой любви не добьешься ни выправкой, ни ладно пригнанной формой, ни фамильярностью, ни наигранной простотой. Ее можно завоевать лишь справедливостью, настоящей, душевной заботой о бойце. И еще смелостью. Смелость у нас, десантников, в большом почете. А о Лобецком даже бригадные старички рассказывали чудеса. Да и на моей памяти был случай, когда младший лейтенант, заметив, что у одного из бойцов в самолете случайно раскрылся запасной купол, поменялся с ним парашютами. Зажав под мышкой выпавший из ранца купол, Лобецкий покинул самолет. И на лету бросил всю эту кучу. Конечно, младший лейтенант здорово рисковал – стропы могли перепутаться, свернуться в жгут или, в лучшем случае, перехлестнуть через купол, сократив его поверхность и ускорив падение. К счастью, ничего не случилось. Говорили, Лобецкому крепко досталось от полковника Левашова. Только Лобецкий нам о том не рассказывал. Ограничился фразой: «Не пропадать же прыжку!..»

Эта смелость – неброская, без рисовки, без пересказов разных случаев и происшествий, притягивала нас, молодых десантников, как магнит. Нам хотелось во всем подражать комвзводу – неторопливой его речи, походке, манере носить пилотку. Хотелось повторять его любимые словечки. Даже внешне хотелось походить на него. Были б у меня волосы, которые нам, младшим командирам срочной службы, полагалось стричь наголо, я б, кажется, покрасил их, чтоб они стали такими же светлыми, как у Лобецкого.

Нет, младшего лейтенанта никак нельзя подвести!..

Наконец я на улице. Пылайкин, конечно, уже выстроил своих. Но и я не последний.

– Отделение, становись! По порядку номеров, рассчитайсь!

Все на месте. Теперь можно перевести дух и осмотреться… Я поискал глазами ротного, комбата, командира взвода. Что за притча? Никого! Командиры еще только бегуг, затягивая на ходу ремни. Впервые что-то тревожное коснулось сердца. Строй притих.

– Сержант! – издали крикнул мне Лобецкий. – Взять машину и на склад боепитания – получить патроны!

– Есть получить патроны! – по-уставному отозвался я. А когда Лобецкий подбежал поближе, спросил вполголоса: – Что случилось, товарищ младший лейтенант?

– Крупная провокация на границе, – так же тихо проговорил Лобецкий. – Не исключено – война с Германией!..