Речь Мории в первой части внешне как бы построена на софистической подмене абстрактного отрицания конкретной положительной противоположностью. Страсти не есть разум, желание не есть разум, счастье – не то, что разум, следовательно, все это – нечто неразумное, то есть Глупость (по приему «не белое, следовательно – черное»). Мория здесь пародирует софистику схоластических аргументации. Глупость, поверив «тупому чурбану», «некоему мраморному подобию человека», что он и есть подлинный мудрец, а вся жизнь человеческая – не что иное, как забава Глупости (гл. XXVII), попадает в заколдованный круг известного софизма о критянине, который утверждал, что все жители Крита – лгуны. Через 100 лет эта ситуация повторится в первой сцене шекспировского «Макбета», где ведьмы выкрикивают: «Прекрасное – это гнусное, гнусное – прекрасное» (трагический аспект той же мысли Эразма о страстях, царящих над человеком). Доверие к пессимистической «мудрости» и здесь и там подорвано уже самым рангом этих прокуроров человеческой жизни. Чтобы вырваться из заколдованного круга, надо отбросить исходный тезис, где «мудрость» противопоставляет себя «неразумной» жизни.

Мория первой части – это сама Природа, которой нет нужды доказывать свою правоту «крокодилитами, соритами, рогатыми силлогизмами» и прочими «диалектическими хитросплетениями» (гл. XIX). Не категориям логики, а желанию люди обязаны своим рождением – желанию «делать детей» (гл. XI). Желанию быть счастливыми люди обязаны любовью, дружбой, миром в семье и обществе. Воинственная угрюмая «мудрость», которую посрамляет красноречивая Мория, – это псевдорационализм средневековой схоластики, где рассудок, поставленный на службу вере, педантически разработал сложнейшую систему регламентации и норм поведения. Аскетическому рассудку дряхлеющего средневековья, старческой скудеющей мудрости опекунов жизни, почтенных докторов теологии противостоит Мория – новый принцип Природы, выдвинутый гуманизмом Возрождения. Этот принцип отражал прилив жизненных сил в европейском обществе в момент рождения новой буржуазной эры.

Жизнерадостная философия речи Мории часто вызывает в памяти раннюю ренессансную новеллистику, комические ситуации которой как бы обобщены в сентенциях Глупости. Но еще ближе к Эразму (в особенности своим тоном) роман Рабле. И как в «Гаргантюа и Пантагрюэле» «вино» и «знание», физическое и духовное, – неразрывны, как две стороны одного и того же, так и у Эразма наслаждение и мудрость идут рука об руку. Похвала Глупости – это похвала разуму жизни. Чувственное начало природы и мудрость не противостоят друг другу в цельной гуманистической мысли Возрождения. Стихийно-материалистическое чувство жизни уже преодолевает христианский аскетический дуализм схоластики. Но, далекое от законченной систематизации, оно еще не пришло к тому односторонне рассудочному и абстрактному пониманию жизни, отвергающему свободные и яркие краски, о котором говорят Маркс и Энгельс, характеризуя в лице Гоббса материализм XVII века, как «враждебный человеку»[287].

Наоборот, Мория Эразма – субстанция жизни в первой части речи – благоприятна для счастья, снисходительна и «на всех смертных равно изливает свои благодеяния». Она, как материя Бэкона, «улыбается своим поэтическим чувственным блеском всему человеку»[288].

Как в философии Бэкона «чувства непогрешимы и составляют источник всякого знания», а подлинная мудрость ограничивает себя «применением рационального метода к чувственным данным», так и у Эразма чувства, – порождения Мории, – страсти и волнения (то, что бэкон называет «стремлением», «жизненным духом») направляют, служат хлыстом и шпорами доблести и побуждают человека ко всякому доброму делу (гл. XXX).