Всю жизнь смотрю вверх Унжи как в гору, а к низу, на юг – под гору. И только недавно осенило: да ведь так оно и на самом деле. Ведь не зря же сказано: вверх по реке и вниз будто по лестнице. Наверное, прадеды наши и понимали это буквально, как бы осязательно, что вода бежит с верху, с горы.

Осеннее пространство над водой (рекой, озером, морем) это особая стихия. Тихими непроглядными ночами его можно слушать как музыку. Спит лес, спит вода, но небо живёт: там, воздушным коридором, неостановимо гребут и гребут усталыми крыльями к югу птицы. То с ровным шумом, то со свистом, то с дребезжанием перьев они несутся стая за стаей в одну сторону.

Бывает, ночуешь где-нибудь на речном острове, спишь как зверь в стогу и сквозь сон ловишь шероховатый посвист утиных крыльев. Наслушается чуткое охотничье ухо этого перелётного шелесту, и успокоится душа всю долгую зиму. А иначе, вроде, и не перезимовать.

В Журавлёве на Унже поздней осенью уводят от берега пристань, ожесточается ветер, и начинает бить прибой, перекатывать, истязать у берега брёвна. Идут дожди, летят и садятся на то место, где была пристань, последние чёрные утки. Потом хватят морозы, скуют поля, грязи, озерины и прибрежные воды самой реки-моря. И тогда с озимых полей, крадучись по оврагу, выходит к морю заяц-русак. Я примечаю его каждую осень – каждое предзимье он проверяет пристанской берег и первый лёд. Чего ему тут надо, я так и не знаю. Загадка.

Всю ночь лежал на печи, и замёрзла река. Точнее – заводь, где накануне вечером охотился. С утра морозило ещё сильнее. Поэтому весь день гнал лодку к месту зимовки. Леса присмирели, еще жёлтые, и в холоде роняли листья прямо на тёмный лёд, а земля была уже белая от снега. Стоя в носу лодки, я разбивал колом лёд, продвигался трудно и медленно. Пробился только к вечеру, устал, обессилел и в сумерках отнёс ключ от лодки хозяину.

А через три дня всё растаяло: и снег, и лёд, и ещё долго тянулась тёплая дождливая осень. Но я её уже не помню, будто она была мне лишней, ненужной.

Лодка на берегу реки ждёт зимы, на неё садятся последние кулики и чайки. Людей на берегу нет, одиноко мокнет под дождём поленница дров, рядом с поленницей толстое намокшее бревно, и к нему намертво, как рабыня, прикована цепью эта лодка. Не человек, но побыть с ней приятно. У меня всегда такое ощущение, что она слышит работу волн, чувствует смену ветра, облаков, полёт птиц и ход рыбы… Это ощущение у меня с детства, от жизни у озера. Я знаю, что это нелепица, но мне не хочется расставаться с тем чувством: в неодушевлённом мире жить скучно, как-то уж очень куцо, законченно. Поэтому я всегда жалею физиков, а вернее, их зажатые души, точные и тоскующие, как электроны на своих вечных орбитах.

Зимой лодка тоже тоскует, она – тоже материя. Но наступит весна, придёт её хозяин, освободит от кандалов, и она первая, гордо задрав нос, поплывёт навстречу льдинам. Весной, под слепящим солнцем, любая лодка на воде не рабыня, а царица.

Лунной ночью будто в дрёме пошумливает старый сосновый бор. А под обрывом, у подножия бора, как люстры звенят камыши: их стебли по урезу воды обросли стекляшками льда. Волна подойдёт, с глухим шумом затопит камыш, а с отливом её вдоль берега бежит как по цепочке тонкий хрустальный звон. Бежит и переливается в лунном свете. Не часто увидишь и услышишь такое, даже не каждую осень. А уж если доведётся – остановишься, сложишь вёсла в лодке и не то пожалеешь о чём, не то размечтаешься, забыв, что на реке и по всей округе ноябрь, почти зима. И плывёшь опять один в ночи, и сквозь плеск воды всё чудится этот переливчатый звон, будто бежит он за тобой вдоль берега, напоминая о иной, счастливой, жизни, которую ты как будто утерял и теперь виноват и обездолен…