как главной ценности и главного средства возвышения общественной жизни. Предъявляя это начало как философскую аксиому, Толстой знал, что русский читатель никогда не решится от нее отказаться и заявить, как, например, немцы, что никакого возрождения не надо и его не может быть. Немцы же решаются здесь отвергать принцип даже своего всеобщего кумира Канта и объясняют его строго нравственные принципы лишь данью времени и пиэтическому воспитанию философа. Русский читатель на подобный нравственный нигилизм никогда не решится, и сродное православию утверждение Л. Толстого о необходимости возрождения личности является родным и симпатичным для русского читателя.

Но этот основной философский принцип Льва Николаевича во всех его произведениях находится в решительном противоречии с тем общим метафизическим учением, какое он позаимствовал на Западе. Это предвзятое мировоззрение есть пантеизм.

Пантеизм весьма близок к материализму и в основе мира ничего другого не признает, кроме космического мирового процесса, т. е. материи и присущих ей необходимых законов. В своем развитии на Западе пантеизм сроднился, сросся с так называемым дарвинизмом и эволюционизмом; то же у Толстого. Никакой Божественной, живой, разумной, личной силе в его мировоззрении не может быть места. Потому и не может быть, по его учению, никакого общения между человеком и Богом, что сознающей Божественной личности не существует. Отсюда и утверждение, будто Толстой был религиозен, молился и навел на себя недовольство Церкви за то только, что обличал духовенство и отрицал некоторые обряды, является лишь плодом незнания или неискренности.

Под религией Толстой разумел наше отношение к человечеству и природе, а под молитвой – напоминание себе своих нравственных принципов. Пантеизм есть такое же безбожие, как и материализм. Условная разница между материализмом и пантеизмом заключается только в том, на что обращается внимание исследователя в вопросе о происхождении мира: на пассивную или активную сторону его, на материю ли, которая подвергается эволюции, или на те силы или законы, которые совершают эту эволюцию природы, а затем и человеческого общества. Законы эти обобщаются философами в один общий закон, который и считается божеством, всецело исчерпывающимся в жизни космоса или мировых планет и комет; божество это вместе с материей и всеми живыми существами подвержено необходимости своего поступательного развития или эволюции.

В таком мировоззрении, конечно, не может быть места ни для свободы, ни для нравственной ответственности человека. Все его действия определяются с необходимостью тех законам, каким подчинены все вещи в мире. Самые благородные движения человеческого сердца – это такие же равнодействующие разных условий, как стремление самоотверженной наседки на защиту своих детенышей. Действия свободной воли – ничто иное, как ход хорошо устроенного локомотива. Понятно, что здесь не может быть и речи о какой-либо одушевленной проповеди добродетели и внутренней борьбы. Правда, можно, например, предостерегать человека, стоящего на краю пропасти, о грозящей ему опасности, но это не увещание, а сообщение факта. Увещания нравственного, рассчитанного на то, что человек может пойти против себя, что он ответствен за свои поступки, – такого учения в пантеизме быть не может. И германские ученые признаются, что где пантеизм, там нет места нравственному подвигу, там подвиг заменяется благоразумием. Можно, правда, указывать, что страсти, например, расстраивают здоровье или убедить ребенка не кушать конфет, потому что это вредно для желудка. Но такие советы, имеющие целью благополучие, опираются на