Матросы в полосатых комбинезонах и в очках, врезающихся резиновыми вставками в лица, поливали палубы из красных шлангов. Другие, насвистывая под нос мелодии вроде «Ди‑ти‑ди‑трам‑ди‑ди‑ти‑ди», – в строительных люльках, ходивших ходуном от ветряных потоков, балансируя, чистили банниками дула пушек. Третьи, перебрасываясь словцами, распыляли на сварные швы травильную пасту от коррозии. Прост шагал по бетонным плитам с прижатыми петлями‑«ушами», и водяная пыль с палуб долетала до него.

На набережной у причалов матросы торговали морскими мутантами. Разнообразие чудовищ поражало. Глазомног – на его спинном плавнике, смахивающем на полотно пилы, на каждом острие было по болтающемуся и подмигивающему глазу, пронизанному красными капиллярами. Злоб – словно ощетинившийся зверь, его золотая чешуя встала дыбом. Шагополз – у него вместо нижних плавников безногтевые пальцы с водяными мозолями и выпирающими костяными наростами. Нюхал – с собачим, влажным и сопливым, носом. Диском – со светящимися усами‑клубками, что больше самого мутанта из глубин. Лядыл – напоминает жабу, вымахавшую на гормонах. Патиссон – как летающая тарелка с пузом в ошметках кожи. Вся рыба из ночного улова. Синие ящики стоят друг на друге, рыбины захлебываются воздухом, извиваются как аккумуляторные рыбки‑приманки, крупные бьются в сетях, крепящихся к невысоким подъемным кранам.

Прост тормозил у каждого торговца и изучал «франкенштейнов». Торговцы выкрикивали: «Тоюум тин дум яр. Ваш лыю. Дум» – и слизких мутантов предлагали покупателям.

Один вцепился в Тихона и потащил его через отключенный плазменный носовой люк в трюм, а затем умчался. Тут же силовое поле восстановилось, а освещение вырубилось. В полной темноте трюма он обреченно наблюдал, как желтый конус света, проходя через силовое поле, заканчивался у ног.

Рывок. Стоп. Прост устоял, взялся руками за скобовидные ручки, приваренные по бокам люка. Опять рывок. И снова стоп. Полный вперед. Увидел через силовое поле, как полоса света набережной сузилась до черты, а после окончательно схлопнулась. Он ослеп. А потом шторм неистово бушевал, и корабль кренился вправо и влево, откуда‑то сверху доносились выкрики экипажа. В лунном свете Прост смотрел через плазменный щит на величественные волны, словно окатывающие с головы до ног. Силовое поле внезапно отключилось, и вода хлынула рекой в заполненный мраком трюм. Он, так и не углядевший точку выхода, только успел вдохнуть воздуха, проплыл через круглый проем и всплыл на поверхность. Волны снова и снова топили его, принуждали беспомощно барахтаться. Очередная волна, грохоча, обрушилась на него, и сознание потухло…

***

Прост очнулся на песке из стекла. Впереди – барханы из прозрачных песчинок, позади – штилевое, без единой волны, розовое, как фламинго, море Хамио. Вишневое солнце пекло голову. Из одежды только штаны, уже сухие. Во рту стояла засуха. Он поднялся на ноги. «Надо найти точку выхода», – устало пробурчал себе под нос. Доплелся до самого высоченного бархана и, обрушивая песок, поднялся на него, чтобы осмотреться. Приложил ладонь ко лбу – словно козырек кепки: бархан за барханом, только на горизонте различалось голубое пятнышко – видимо, озеро. «Пойду на озерцо – хоть какой‑то ориентир». Ни ветра, ни живого существа. Наш бедуин то поднимался на холмы, то сбегал, и, казалось, нет подъемам и спускам конца и края. Вдруг зашевелился песок… и громадное белое жало скорпиона‑альбиноса асугара вылезло из глубины бескрайней пустыни Плита. Прост пустился наутек. Задыхаясь, он оборачивался и видел, как асугар, покрытый хитиновыми щитками, оказывается все ближе к нему. Он ощутил, как что‑то влажное и холодное ударило во вспотевшую спину, как пружина, а затем запекло между лопаток так, как будто его облили разъедающей кислотой. Тихон упал на песок. Скорпионий хвост и острое серповидное жало, шипя, раскачивались над его беззащитным телом, и с жала капали на грудь жгучие, проникающие в ткани капли яда. Тихон приготовился поймать следующий удар и что есть силы зажмурился. Когда он открыл глаза, не было уже ни опасности, ни стеклянной пустыни, а был смешанный лес…